«Итак, мама?», – Кондерлей сидел, словно шомпол проглотив, никак не реагируя на тещину ласку.

– Я в восторге от твоей Фанни, Джим, – сообщила миссис Кукхем, устраиваясь рядом с Кондерлеем.

– Фанни принадлежит мне не более, чем, к примеру Одри, – с раздражением произнес Кондерлей.

– Тогда я в восторге от обеих ваших Фаннь – и да простят меня преподаватели английской грамматики. Фанни мне все-превсе рассказала.

– Неужели?

– Похоже, ей в жизни нелегко пришлось.

– Неужели?

– А ты разве не знал? – с удивлением спросила миссис Кукхем.

– Откуда же мне знать?

– Но ведь она твоя подруга, Джим. Ах, я забыла – она еще и подруга Одри. Не ершись, дорогой. Ты сегодня немножко не в духе, верно? – И миссис Кукхем слегка потрепала зятя по руке, однако, не получив отклика, вернула собственную руку к себе на колено, где ей и надлежало пребывать, ибо мадам всегда с большой чуткостью улавливала настроения мужчин. – Нет, Фанни не жаловалась, – продолжила миссис Кукхем после паузы, в течение которой недоумевала, чем таким неудобоваримым Одри накормила милого Джима в обед, ибо в представлении благодушных Кукхемов любой, кто нарушал законы учтивости и приятного обращения, был виновен в этом лишь косвенно – основная вина лежала на нездоровой пищеварительной системе нарушителя. – Такая утонченная, любезная дама – и, подумать только, не знала радостей семейной жизни, не родила детей, так рано лишилась супруга…

– Бедняжка, – бросил Кондерлей и сам обмер – настолько желчно получилось. Но, в самом деле, есть же пределы и его терпению. Разве мало он выстрадал со вчерашнего дня? И сколько можно обсуждать Фанни? Сначала о ней трещала Одри, затем тесть, теперь вот теща; неужели нет других предметов для разговора?

Миссис Кукхем обвела его удивленным взором.

– Я думала, она тебе нравится, Джим.

– Она мне нравится? – эхом отозвался Кондерлей.

Как странно звучит – даже досады поубавилось. Яркие, детальные картины прошлого поплыли перед Кондерлеем. Вот интересно, как расценила бы свою фразу миссис Кукхем, если бы картины эти были доступны и ее взору? Пожалуй, просто глазам бы не поверила.

– Разве она была бы сейчас в моем доме, если бы я ей не симпатизировал? – переспросил Кондерлей, на что миссис Кукхем с веселым озорством парировала:

– Ее ведь могла пригласить и Одри. Ты сам сказал, что Фанни – подруга Одри в той же степени, что и твоя…

До чего они оба сегодня несносны – что тесть, что теща, подумал Кондерлей, ибо крыть ему было нечем.

Он молчал; молчала и миссис Кукхем, привычно приноровившись к настроению ближнего. Вместе они созерцали трио за чаепитием и дуэт у окна. Майор Кукхем производил впечатление человека, одновременно взвинченного и крайне довольного. Сидел он совсем близко к Фанни – на таком расстоянии нельзя было не видеть, как густо она накрашена; тяжелый ее макияж, разумеется, смущал майора, ничуть не умаляя майорова довольства (как мысленно язвил Кондерлей, отлично зная, что язвить не следует). Каков тестюшка: куда только девалась его глубокомысленность! Ишь, заливается соловьем – и, конечно, болтает исключительно о себе. С Фанни это очень легко – болтать о себе, думал Кондерлей, припоминая кое-какие эпизоды. В руках Фанни любой мужчина – сам себе рупор. Можно трубить славу сколько влезет: Фанни будет вся – воплощенное внимание, будет слушать, хлопать в ладоши, восклицать, сочувствовать; знай выворачивай душу.

На таком расстоянии, да при размерах зала, да при теплом свете ламп, следы увядания Фанни были незаметны – Кондерлей видел только восхитительный абрис небольшой головки и тонкий профиль на фоне темной портьеры. Вдобавок Фанни надела джемпер, и его высокий вязаный воротник доходил ей до мочек ушей, скрывая наиболее сомнительные участки – шею и подбородок. Словом, ничего не было видно с такого расстояния и при таком освещении – ничего, кроме пленительных линий. И по контрасту с дивной, небесной красотой Фанни какими приземленными выглядели три сестры, пившие чай! Нет, хуже, чем приземленными: заурядными, подумал Кондерлей, ибо человек не властелин своим мыслям. Барышни Кукхем безнадежно заурядны, и столь же заурядна – к чему лукавить с самим собой? – Одри, несмотря на все свои многочисленные положительные качества. Одри добродетельна и добра, Одри простодушна, Одри – верная жена с отменным здоровьем, Одри – мать его детей, но до чего же она заурядна! Разве эта ее вспышка, что случилась полчаса назад, не апофеоз заурядности? И неизвестно еще, во что вспышка вылилась бы, если б не вторжение Кукхемов. Пожалуй, подумал Кондерлей, следует учесть, от какой ужасной сцены он избавлен, и быть с родственниками поприветливее. Решив так, он обернулся к миссис Кукхем, желая сыновней ласковостью компенсировать прежнюю холодность, и уже собрался выдать что-нибудь дружелюбно, но вздрогнул, ибо тут миссис Кукхем воскликнула:

– В голове не укладывается, как это некоторые мужчины позволяют себе столь ужасные действия!

Кондерлей уставился на тещу и уточнил, внутренне поежившись:

– Какие действия?

Если бы миссис Кукхем сказала не «действия», а «мысли», Кондерлей бы вовсе сконфузился, ибо мысли его, несомненно, были ужасны. Неважно, что он не погрешил против истины: есть истины, мысли о которых верному мужу следует в себе душить. Устыдившись, он все свалил на Фанни. Пока Фанни не появилась на сцене, Кондерлеевы мысли об Одри дышали исключительно приязнью и благодарностью. Зря она приехала. Зря он позволил ей приехать.

– Подумать только – до такой степени забыться, чтобы сбежать с другой женщиной! – произнесла миссис Кукхем.

«Это не про меня», – выдохнул Кондерлей. Он с другой женщиной не сбегал – разве не находится он сейчас у себя дома, при жене? Он вообще не сбегал: ни с другой женщиной, ни с обычной, – равно как и не забывался. Ему хотелось забыться и сбежать только с Фанни – да она его желания не разделяла.

– Тем печальнее думать о клятвах, что эти низкие люди давали у алтаря, – продолжала миссис Кукхем.

Что ж, Кондерлей ни единой клятвы не нарушил: у него и порывов таких не возникало. Совесть его чиста и прозрачна как стекло, и, стало быть, он может уточнить у своей тещи со всем дружелюбием, о ком это она.

– О муже этой бедняжки – леди Франсес. Она не сказала мне, что именно он натворил, а на мой вопрос, где он, ответила только, что потеряла его – давным-давно, четверть века назад. Вообрази, Джим: все это время леди Франсес прожила совсем, совсем одна. Какая жалость, тем более если принять во внимание, что в молодости она блистала красотой. Впрочем, леди Франсес была бы недурна и сейчас – ей надо только умыть лицо.