После такого заявления Фанни сникла.

– Ах да, верно. Все время забываю, сколько мне лет, – выдохнула она, взяла Кондерлея под локоть и прижалась к нему, ибо мир внезапно стал чужим и непонятным. В особенности смутил Фанни вновь открывшийся факт: среди минусов пожилого возраста числится свобода поступать на свое усмотрение. В молодости от всяких порывов человека оберегают приличия. Теперь Фанни может, если только пожелает, сорваться и умотать хоть в Париж, или куда там обычно срываются и уматывают, и никто ей слова не скажет. Господи, как же бесприютно, как ветрено в мире, где совсем не осталось преград! Как все печально.

Кондерлей худо-бедно вынес бы смирение кого-нибудь другого, но наблюдать смирение Фанни было выше его сил. Он крепче прижал к боку ее локоток и удерживал так до самого дома – точнее, не до дома, а до вступления в зону видимости из окон.

– Одри? – уточнила Фанни с улыбкой, когда Кондерлей со всей деликатностью выпустил ее.

– Конечно, дорогая, – ответил он, будучи, во-первых, человеком высоконравственным, а во-вторых, не имея желания менять Одри – этот шарик тугой плоти – на элегантную, изящнейшую тень.

* * *

Впрочем, жену не проведешь. Бдительность жены поистине всеохватна. Едва Кондерлей вступил в зал, как Одри подняла на него внимательные, преданные глаза; едва он поравнялся со столом, накрытым к чаю, как Одри сделала вывод, что муж ее переменился. К моменту, когда спустилась Фанни (она у себя в комнате переобувала запачканные туфли), Одри была уже совершенно уверена: ее Джим не прежний, Джим успел освоиться с Фанни, словно (мысль явилась бог весть откуда), словно они… выяснили отношения.

Но какие между ними могли быть отношения? Да еще и требующие выяснения? И Одри стала перебирать в уме детали вчерашнего вечера – гробовую тишину в библиотеке по ее возвращении из детской и, главное, непривычную заботливость Джима.

Дальняя родственница Одри, вышедшая замуж за ливерпульского бизнесмена, считала, что в жизни разбираются только жители портовых городов. Так вот эта родственница однажды сказала Одри: если, мол, твой Джим станет нехарактерно внимателен и заботлив – значит, дело нечисто. Теперь Одри вспомнила об этом. Тогда, давно, предостережение моментально вылетело у нее из головы. Одри не вспоминала о нем несколько лет – повода не было. И вот повод возник – и предостережение всплыло само собой. Если муж вдруг взялся делать жене подарки (говорила родственница) – тут надо глядеть в оба. Если же подарки ценные – например, ни с того ни с сего муж преподносит жемчужное ожерелье, – готовься к худшему.

«Драгоценности всегда означают интрижку на стороне, – наставляла родственница. – Конечно, бывают особые случаи – например, рождение долгожданного наследника. За него муж вполне может отблагодарить жену драгоценным колье или браслетом. Однако помни, Одри, милочка: если получишь нечто подобное просто так, сразу обращайся в сыскную контору».

Что ж, Джим никогда не дарил Одри ни жемчугов, ни бриллиантов, ни чего другого в таком духе. Подарки Джима (преподносимые только на Рождество и день рождения), как правило, представляли собой томики стихов (переплет нарядный, но все-таки не из юфти – юфть навела бы Одри на нехорошие мысли). Или Джим дарил чернильную ручку – не с золотым, а с простым пером (золотое перо было бы подозрительно). А однажды Джим купил Одри садовую лопатку. В списке его подарков садовая лопатка занимала низшее место – стало быть, по логике ливерпульской родственницы, являлась главным показателем верности. Не будь Джим верен Одри в поступках и чист пред нею в самых сокровенных мыслях, разве преподнес бы он ей садовую лопатку? Вот почему Одри приняла ее с восторгом, немало удивившим дарителя.

Словом, подарки Джима не вызывают ни подозрений, ни даже тени беспокойства, сказала себе Одри, разливая чай. А вот внезапная его заботливость определенно наводит на мысли. Это так не в стиле Джима – принести рабочую корзинку, подать подушечку. А милая мамочка, как нарочно, живет ужасно далеко. Вот бы поговорить с ней, поинтересоваться (не упоминая Джима, конечно, ибо Джим – предмет поклонения, а не разговоров), не случалось ли папочке внезапно стать очень-очень внимательным, и, если случалось, значило ли это, что его мысли уклонились от семейного фарватера? Одри страстно желала, чтобы мамочка почаще выбиралась к ним в Упсвич, чтобы Фанни сидела у себя в Лондоне и чтобы Джим никогда-никогда не знал других женщин. И вот, объятая этим страстным желанием, Одри разливает чай по двум чашкам – Джима и гостьи (уже сам этот акт – насмешка судьбы) – и слышит голос Фанни:

– Нет, Джим, душа моя, спасибо, не нужно.

«Душа моя»? Одри едва не уронила чайник. Леди Франсес, о которой всего неделю назад Одри знать не знала, и впрямь только что обратилась к Джиму – к ее Джиму, ее дорогому, единственному Джиму – со словами «душа моя»? Да что между ними происходит? Что между ними было раньше?

Безмерно потрясенная, Одри перевела взгляд с Фанни на Джима и обнаружила, что Джим тоже потрясен. Во всяком случае, он спрятал глаза и притворился, что очень занят: мажет масло на хлеб, – что само по себе было на него не похоже и, конечно, укрепило Одри в подозрениях. Джим никогда не ел хлеба с маслом. Теперь хлеб с маслом он использовал как щит.

Фанни, у которой был большой опыт по части жен, давно выучилась шестым чувством улавливать их эмоции. Она видела, как взгляд Одри метнулся от нее к Джиму и как трусливо затрепыхался, принялся искать спасения в масленке взгляд Джима. Старый болван, подосадовала Фанни: с головой себя выдал. Пришлось обернуться к Одри и пропеть (умело подчеркивая разницу в возрасте), что в ее дни обращение «душа моя» в известных кругах было общепринятым.

– Французы ведь называют друг друга «мсье» и «мадам», – объяснила Фанни. – Вот и в нашем кругу каждый называл каждого «душа моя».

– Тогда лучше бы вы называли Джима «мсье», – неожиданно для себя выпалила Одри.

Фанни опешила. И Кондерлей опешил. Обоих потрясла эта отчаянная храбрость куропатки, что защищает своих птенцов. Блажен муж, подумалось Кондерлею, чья жена умеет скрывать свою худшую сторону; блаженнее тот, у чьей жены обе стороны – лучшие. Кондерлей сконцентрировался на этой мысли и развил ее, когда Фанни заговорила с Одри примирительным тоном (правильно воспитанная жена не нуждается в примирительном тоне, по крайней мере на людях).

– Но, душа моя, – начала было Фанни, однако Одри прервала ее, с довольно громким звуком поставив чайник на поднос и отчеканив с неумолимой прямотой существа некогда