– До чего мы с тобой оба жалкие и дряхлые, – улыбнулась Фанни, когда Кондерлей, самостоятельно встав на дрожащие ноги, помог ей подняться.

К тому времени она рассказала все о своей болезни, о Джобе, о визите к Байлзу и о страхе перед будущим, причем была настолько естественна, насколько это возможно с человеком, которого почти не узнаешь, когда смотришь ему в лицо. Фанни, однако, нашла выход – не смотрела на Кондерлея, а только внимала его мягкому голосу. Он примерно то же думал на ее счет с той лишь разницей, что Фанни, взглядывая на него, чувствовала жалость, а Кондерлей, взглядывая на Фанни, испытывал шок.

«Бедняжка Фанни, – думал он и невольно поеживался всякий раз, когда глаза его останавливались на этом жалком двойнике прежней Фанни, на этой пародии на прошлое. – Во что она превратилась! Да ведь это просто размалеванное привидение!»

«Бедный, бедный милый Джим, – думала Фанни. – Вот, значит, каков он на самом деле. Раньше этого было не видно, а теперь время оголило его, выпятило весь этот кошмар».

Тем не менее, когда Кондерлей, сам еле держась на ногах, помог ей встать с поваленного дерева, а она выдохнула: «До чего мы с тобой оба жалкие и дряхлые», – он стал убеждать ее, чтобы она себя с ним не равняла, ведь у нее впереди еще столько лет, столько лет этого, ну, в общем…

– Пригодности, – подсказала Фанни, ибо он явно затруднялся насчет подходящего слова.

– Почему бы и нет? – Кондерлей снова взял ее за руку, и они продолжили путь. – Человеку надо чем-то заниматься. Нельзя всю жизнь прожить…

– Украшением интерьера?

– Я совсем не это хотел сказать.

– Неужели, Джим, душа моя?

Фанни снова говорила ему «душа моя», как раньше: вот до каких степеней дошла ее естественность, а Кондерлей задавался вопросом: что, если Одри…

– Ладно, пустяки. Продолжай, пожалуйста. Если человек не может всю жизнь прожить – чем или кем, неважно, – то по крайней мере человек может стать полезным. Не скажешь ли, Джим, какую именно и кому приносил бы ты пользу, если бы оказался на моем месте? Если бы это тебе до полуночи жизни оставалось меньше двух часов, как бы ты избежал полного провала? Я ведь и приехала сюда, чтобы это выяснить.

Кондерлей помедлил и заговорил неуверенно:

– Ну, например, я бы уладил дело с беднягой Скеффингтоном.

– Почему ты называешь его беднягой?

– Потому что он и есть бедняга. Сама рассуди: он одинок, что скверно в его возрасте, и потерял тебя.

– Он меня потерял много лет назад. И, насколько мне известно, снова женился. Учитывай, пожалуйста, что он получил мое прощение. Конечно, я не семижды семь раз закрывала глаза на его неверность… – Тут в памяти Фанни всплыл некий Хислуп, преподобный и незадачливый, который хронологически помещался где-то между Лэнксом и Дуайтом (точнее она припомнить не могла) и знаменовал собой ее единственную вылазку в заповедник представителей духовенства. – На тот момент он еще не успел обмануть меня с таким количеством машинисток, и тем не менее шестерых я ему простила. Надеюсь, ты не предлагаешь мне…

– Нет-нет, касательно Скеффингтона я ничего не предлагаю. Меня беспокоишь исключительно ты, Фанни. Очень плохо, что он является к тебе в таком… в таком виде.

– Еще бы. Просто ужасно и вообще отвратительно.

– Это свидетельствует о расшатанности твоих нервов.

– Да, Джим. Я и сама подозреваю, что дело в нервах.

– Возможно, полная смена обстановки…

– Для того я и перебралась в «Кларидж».

– Фанни, отнесись к этому со всей серьезностью.

– Господи, по-твоему, я тут забавляюсь?

– Тогда выслушай меня до конца. Тебе ведь интересно мое мнение?

– Разумеется. Если только ты сейчас не разразишься очередной пафосной речью и не отвесишь мне очередной поклон.

– Прости, если вчера обидел тебя. Я сам нервничал, в этом причина.

– Ах, Джим, душа моя, мне ли обижаться? Зато сейчас ты не нервничаешь. Нам с тобой очень уютно, не так ли? Говори же, я слушаю.

«Уютно». Любимое словечко бедной Фанни. Его больше никто не употребляет – по крайней мере, Кондерлей не слышал. А Фанни… Даже пребывая в зените красоты, она то и дело мечтательно заговаривала об уюте, будто хотела в жизни только одного – притулиться к кому-нибудь большому, теплому и заботливому, свернуться клубочком, укрыться от неистовства любви. Фанни представляла собой образчик женщины, которая не знает, как жить, и плывет по течению. Теперь-то Кондерлей видел: она всегда плыла по течению, отказывалась от бесчисленных якорей, в том числе не взяла и якорь, предложенный им самим, – а уж как он молил, как уговаривал ее! Однако неизбежно наступает момент, когда женщине без якоря не обойтись: он необходим для комфорта. Не для счастья, о нет: Кондерлей полагал, что счастливы бывают только дети, – но для комфорта. Пока Фанни была молода, ничто не мешало ей качаться, как на гребне волны, на своей популярности. К сорока годам ей следовало обзавестись мужем и детьми, а к пятидесяти мужу и детям следовало наличествовать у нее уже пару десятилетий.

– Ну, Джим, что ты собирался сказать?

– Что тебе неплохо бы отправиться в путешествие этак на полгодика.

– Ушам не верю. Получится, что это Джоб меня отправил. Нет, ни за что.

– А по-моему, все уже случилось: Джоб выжил тебя из дому.

– Не равняй переезд в «Кларидж» с полугодовым турне. В любую минуту я могу вернуться домой.

– Если тебе не нравится идея насчет турне, я склонен согласиться с…

– Ты ведь не Байлза имеешь в виду? Не говори, что согласен с Байлзом! – Фанни даже остановилась и уставилась Кондерлею в лицо.

– Если Скеффингтон ведет себя как привидение, надо его уложить, – убежденно сказал Кондерлей.

– Уложить? – повторила Фанни. – Ты повторяешь слова Байлза.

– Конечно. Именно на это он и намекал, когда советовал тебе пригласить Джоба на ужин, – проговорил Кондерлей. Тон у него сделался ледяной, ведь Фанни стояла перед ним, и он поневоле смотрел ей в лицо. Напрасно, думалось Кондерлею, ох, напрасно она так сильно красится.

– Но, Джим… – попыталась она возразить.

И тут, глядя на него – на эти седые бровищи, на морщинистое лицо со впалыми обвисшими щеками, – Фанни поставила перед собой вопрос: а какое, собственно, этот чужой старик имеет право давать советы – вообще любые, не говоря о фантастически дурацких? Байлз, Джордж, Джим – тройка идиотов, помешанных на ее отношениях с гадким Джобом.

– Есть вещи допустимые, а есть – недопустимые, – отчеканила Фанни. – То, что ты советуешь, из второй категории.

– Дорогая моя, в известном возрасте допустимо абсолютно все, –