заднего сиденья, закрыла глаза и выдохнула: «Слава богу!» Сколь бесценны отрицания, подумалось ей, как это чудесно: не видеть, не слышать, не говорить, не составлять компанию. Сейчас до нее не доберется даже Мэнби. Вон она, сидит рядом с шофером, надежно отделенная от Фанни стеклянной перегородкой, лишенная возможности спросить, не озябли ли ноги миледи и не дать ли миледи еще один плед. Будь же ты благословенно, одиночество, будь благословенна ты, темнота, и ты, недосягаемость, и ты, жирный крест, поставленный на Упсвиче.

Однако, если гостья уезжает вот так – оставив у хозяев отчетливое ощущение дискомфорта, – визит не может называться удачным. Впрочем, никто на это и не надеялся. Одри с самого начала была уверена, что ничего путного не выйдет; Кондерлея терзали сомнения (впоследствии подтвердившиеся), а Фанни теперь видела, что сваляла дуру (о чем себе прямо и сказала). Только дура могла вообразить, будто бедняга Джим – на двадцать лет постаревший, безнадежно семейный; Джим, для которого Фанни давно превратилась в тень из прошлого, – спасет ее. Какие из стариков спасатели? Старикам самим лишь бы за кого уцепиться. Они трусливы, они чураются ответственности. Старик только и может, что посоветовать тебе вновь сойтись с мужем; старик выпускает твою руку, едва приблизившись к дому. В старике нет ни капли любви. Не то чтобы кому-то нужна его любовь, а просто без нее – точнее, без изначальной способности любить – человек ничего не стоит. Такой человек сух, как древняя кость, и холоден, как валун; человечность выходит из него вместе со способностью любить, и он делается безразличным, поглощенным собой, черствым.

Впрочем, это в высшей степени несправедливое соображение, несмотря на свою несправедливость, по крайней мере взбодрило и согрело Фанни; вот только бодрость и тепло иссякли почти сразу за Ипсвичем. Фанни задумалась о своем поведении, нашла его дурным и устыдилась уже буквально через несколько миль. К тому времени как проехали Колчестер, ее вовсю грызла совесть. Никогда она не слышала, чтобы кто-либо столь беспардонно прерывал визит. Ей ли рассуждать о бесчеловечности и черствости! Да она сама была бесчеловечна, глуха к чувствам других, только и думала, как бы слинять, и лгала, лгала… Она, видите ли, устала и заскучала; она, понимаете ли, неосторожным словом вызвала подозрения Одри и решила, что не выдержит ею же и спровоцированную сцену. Но разве бывало когда, чтобы к воскресному вечеру хоть кто-то из хозяев или гостей не устал, не заскучал и неосторожным словом не рассердил ближнего? Однако гости порядочные – не такие, как Фанни, – не уезжают и не портят хозяйке воскресный ужин; порядочных гостей не страшит соседство с майором Кукхемом.

Фанни вела себя как законченная эгоистка, и нет ей прощения. Как загладить вину? Никак, это ясно. Ясно также, что больше она не увидит Кондерлея. Не хотелось говорить об этом напрямик даже в мыслях, но в глубине души Фанни знала: так и есть. Эта книга закрыта навсегда. Дочитан коротенький эпилог к истории двадцатилетней давности; эпилог имел место в Упсвиче, и вот ему конец. Печально, очень печально: в жизни Фанни образовалась еще одна промоина, схлынул восторг удачного побега, погас огонь гнева на себя – и внутри что-то сдулось, и вот ей холодно, бесприютно, горько.

Мелькнула за окном изгородь, выхваченная светом фар; мелькнула и снова исчезла во тьме. «Вот и в моей жизни так», – подумалось Фанни. Удрученная, желая расшевелить себя, она задалась вопросом: разве это не абсурд – сдуваться из-за Джима, без которого она прекрасно жила столько лет? Теперь он всего-навсего добродушный и растерянный старик – приноравливается, как умеет, к меркнущему свету, и скукой овеян закат его дней. Признавая это, не сомневаясь, что так оно и есть, Фанни тем не менее не могла отделаться вот от какого ощущения: если бы слой за слоем снять с Джима всю патину лет, он стал бы прежним – тем, кто таскал ей цветы целыми охапками, кто, ошалев от страсти, кормил ее яйцами ржанки, когда им цены не было.

Фанни могла бы добавить (но не добавила), что этот человек для нее только и жил, что едва не умер после расставания с нею. Инстинктивно она отмела эти печальные факты, тем более что сейчас они вызывали только усмешку. Кто разглядел бы в бедном старом Джиме былое кипение жизни – тот градус, при котором умирают? И слоев патины с него не снимешь, и оставаться ему замурованным в эти двадцать лет, спеленатым ими, словно мумия. И вообще повторения никому не нужны – как бы одиноко и пусто не было на душе. Мысли Фанни перекинулись на другого ее обожателя – с ним ее ненадолго хватило, ибо, стоило ему прервать любовный вздор и заговорить о чем-нибудь с любовью не связанном, Фанни не понимала ни слова. Так вот этот обожатель упорно утверждал, будто прошлое на самом деле не менее настоящее, чем настоящее, и достаточно Фанни только взглянуть на него (прошлое) под нужным углом, как она обнаружит, что делает все то же самое, что делала раньше. По логике этого зануды, Фанни и сейчас держит охапку Джимовых цветов, поглощает за Джимов счет яйца ржанки (что за гадкая мысль!), а бедняга Джим до сих пор при смерти из-за расставания с нею.

Вот жалкий удел. Если в такое верить, вообще ни на что не решишься из страха перед бесконечными повторениями. Поистине повторения отвратительны. А Джим как раз и стал повторением себя самого. Петли его удушливой преданности множились вокруг Фанни – естественно, она рвалась прочь. Джим, по сути, вынудил ее искать спасения – бежать «туда, где буйство трав и свежесть вод»[16] (буйство и свежесть воплощал собой Эдвард). И нельзя сейчас – лишь потому, что за окнами темень, что Фанни устала и постарела, – забывать об этом и будоражить в себе сентиментальные чувства касательно Джима. Надо радоваться, что Джим свободен от обременительных эмоций, что доволен жизнью с Одри – вот что будет правильно, и вот какие чувства к Джиму должна культивировать Фанни. Вдобавок Джим никогда не будет одинок – это ужасное состояние не заденет его даже краем. Из них двоих одиночество грозит ей. Где любящий спутник остатка жизни, для которого Фанни – всех важнее и прекрасней? Нет его. Совсем наоборот: Фанни, наверное, слишком долго была всех важнее и прекраснее для слишком многих, иначе почему она с такой скоростью превращается просто в бедняжку Фанни? Она это чувствовала, она это знала; и это было ужасно. Ничего –