взгляд с барышень Кукхем на их склонного к автобиографическим излияниям родителя, задает тон всей жизни этого семейства. Чем, как не бронебойной уверенностью, вооружен сейчас майор? Что, как не бронебойная уверенность, подвигло его жену советовать Фанни насчет Джоба? В голове не укладывается: из одной только собственной уверенности давать подобные советы! Это перебор для всякого в возрасте Фанни, для всякого, кто, как она, вымотан морально. Фанни хватило часа с бесхитростным майором Кукхемом, чтобы веки ее отяжелели, причем не только от усталости, но и от ощущения (более неумолимого, чем когда-либо), что ей – пятьдесят. Никогда еще Фанни не чувствовала себя до такой степени пятидесятилетней и еще, вдобавок, знала, что и выглядит сейчас кошмарно, что каждая черта ее заострилась, что в провалах щек и подглазий залегла синева – признак изнеможения. Мысль о синеве, понятно, только усугубляла пессимизм. Ничто в это мгновение не внушало Фанни, выжатой как лимон, вообще никакой уверенности, не говоря об уверенности бронебойной. Жизнь, сказала себе Фанни, есть игра, в которой рано или поздно проиграешься вдрызг. Нет, сначала-то можно и выигрывать, причем довольно долго и подряд – так было с ней. Она выигрывала, она срывала куш, а потом стала проигрывать, и потеряла все, что получила: выигрыши уравновесились потерями. Это неизбежно; если в обычной игре можно отыграться, то в жизни, раз уж пошли проигрыши, своего не вернешь. Жизнь не рулетка: оберет до нитки.

Таким мыслям предавалась Фанни, в то время как майор Кукхем продолжал свою повесть. Он этой повестью упивался; ему и в голову не приходило, что слушательница получает куда меньше удовольствия. Фанни наблюдала такое у мужчин: раньше эта простодушная вера в обоюдное блаженство рассказчика и слушателя даже умиляла ее, будила, как все безыскусное, материнский инстинкт: но безыскусность майора Кукхема, в отличие от материнского инстинкта Фанни, границ не имела. Когда майор взялся рассказывать о своих страданиях в ночь рождения Одри, от коих перешел к страданиям еще более сильным в день ее венчания, Фанни поняла: ее материнский инстинкт выдохся.

– Что вы говорите, – промолвила она, силясь улыбнуться, борясь с почти неодолимым желанием положить голову на подоконник и уснуть.

Зачем Джим подверг ее таким испытаниям – да еще после столь насыщенного дня? Зачем оставил наедине со своим тестем – знал ведь, что майора Кукхема не унять!

– Честью клянусь, леди Франсес, – так оно и было, – вещал майор. – Я отлично знал, что передаю дочь достойнейшему человеку, да только отцовская любовь – она, пожалуй, поглубже материнской будет, особенно когда свою старшенькую из гнезда выпускаешь.

Тут-то терпение Фанни и лопнуло. Внезапно она поняла: больше ей не выдержать ни секунды. Она и стараться не будет. Да и к чему это насилие? И Фанни встала, и протянула руку майору Кукхему, который, немало удивленный, тоже заторопился встать, и сказала ему: «Прощайте», – и со своей легендарной любезностью пояснила, что нынче же вечером уезжает в Лондон, а потому должна срочно пойти к себе в комнату и сделать распоряжения горничной.

Решение явилось с внезапностью вспышки – Фанни словно озарило. Она отлично знала, о чем Одри говорит с матерью; выдержать воскресный ужин, провести остаток вечера в обществе полной подозрений Джимовой тещи и взбешенной жены было выше ее сил. Вдобавок за столом рядом с ней наверняка усадят майора – а ведь он-то Фанни и доконал. Джим не мог не знать, какой говорун его тесть. Неужели он мстит Фанни за обращение «душа моя» при Одри? Если да, то это – совсем не тот Джим, которого Фанни помнит; следовательно, чем скорее она покинет дом этого чужого человека, тем лучше. Семейные круги не для Фанни. Она вернется в Лондон и сама как-нибудь справится со своими проблемами. И вообще, когда хозяин раздражен, хозяйка недовольна, хозяйкина матушка бурлит подозрениями, а хозяйкиного папашу распирают детали собственной биографии, гостье определенно пора домой. Сейчас Фанни сделает последнее усилие: правдоподобно приврет – на это ее хватит, у нее получится, опыт ведь изрядный. И вот, попрощавшись с майором Кукхемом и подарив ему финальную свою улыбку, Фанни направилась в сторону дивана.

Кондерлей поднялся ей навстречу, будучи счастлив сбросить родственные путы. Он только удивился, что Фанни так внезапно оставила его тестя одного, но еще больше удивился – точнее, поразился, – когда Фанни, всем своим видом выражая необходимость спешить, пропела:

– Джим, я должна подняться к себе и проверить, готова ли Мэнби.

– К чему готова? – не понял Кондерлей. – Мы ведь нынче не будем переодеваться к обеду.

– Неужели ты забыл, Джим, что я возвращаюсь в Лондон? Самое время выезжать. Надеюсь, ты отдал распоряжения моему шоферу?

Кондерлей испытал потрясение. То же самое, по всей видимости, испытал его тесть, когда обнаружил себя покинутым: слонялся по комнате от одного столика к другому, безо всякой заинтересованности перекладывая с места на место то одну книгу, то другую, то газету, и вид у него был почти сердитый. И впрямь: кому понравится, если его повествование обрывается на полуслове из-за ухода слушателей – в особенности если сам рассказчик не связывает уход слушателей с темой и стилем повествования? Не связывал их и майор Кукхем, ибо на него приходилась изрядная доля общей кукхемовской бронебойной уверенности. Зато ему отлично помнилось, что сказала Одри, когда знакомила его с леди Франсес: что гостья пробудет в Упсвиче весь уикенд, а уикенд еще не кончился. Классический уикенд длится до утра понедельника, по завтрак включительно. Вдобавок майор поведал леди Франсес еще далеко не все. Майора будто осадили на полном скаку. Он, отставной военный, и так заперт в этой глуши, где, кроме как с приходским священником, и поговорить не с кем; для него любой новый слушатель – просто находка. Вот почему майор переключился на книги и газеты, вот почему настроение его дошло до степени мрачности, максимально возможной для представителя семейства Кукхем.

Ему выпало стать первым из негодующих.

Далее подошла очередь Кондерлея. Кондерлей растерялся. Он точно помнил, что время визита Фанни обговорено и зафиксировано; что Фанни, приехав в субботу, уедет в понедельник утром. Но вот же она округляет глаза – удивляется.

– Постой, Джим, разве я не сказала, что пробуду только до воскресенья? Я ведь ужинаю сегодня с четой Тинтагел – обещала. И так, увы, приеду с большим опозданием.

Подвергнуть сомнению слова Фанни было бы невежливо, но Кондерлей подверг, ибо ситуация показалась ему миниатюрной копией другой, давней, тогда, двадцать лет назад: Фанни вот так же деликатно (и так же ловко) выставила его за