бежавший впереди.

— Почему он «любитель Пушкина»? — спросила Барышня.

— Да говорят, вечно цитирует Александра Сергеевича, еще у него в лавке портрет его висит, — ответил я.

— И стихи на стенах развешаны, будто в избе-читальне, — добавил Старик.

— Вы-то откуда знаете? — подозрительно глядя на нас, ну, насколько это можно сделать на бегу, спросила Вера.

— Да это всем известно, — пожал плечами Васька.

— Лимонад у него, и бакалея — чай, сахар, кофе, — сказал я.

«Ренсковый погреб и бакалейная торговля Нерестова», гласила выцветшая вывеска над заведением Сергея Ферапотновича. На открытых створках деревянных дверей красовались по центру портреты Пушкина, выше и ниже которых — бутылки, пачки с чаем, сахарные головы. В окне, богато украшенном, можно было убедиться, что всё это и многое другое действительно присутствует. Был даже и Пушкин, вернее, его бюст.

Митра остался на улице, а стеклянная дверь отворилась, звякнув колокольчиками, и с широкой улыбкой за стойкой материализовался сам хозяин, мужчина средних лет, изысканный и свежий.

— Играй, прелестное дитя,

Летай за бабочкой летучей,

Поймай, поймай ее шутя, 

— как заправский декламатор начал Нерестов.

— Над розой колючей,

Потом на волю отпустя.

Говоря это, хозяин светился от удовольствия. Я заткнул рот попытавшемуся крикнуть что-то резкое Генке, а Васька вежливо спросил.

— И вам здравствуйте, Сергей Ферапонтович. У нас тут друг пропал, Илья Шамонкин. Говорят, он к вам вчера вечером заходил. Не видели его? Крупный такой.

— Знаю, знаю. Тот еще богатырь. Как же там было… — он задумался.

— В чешуе, как жар горя,

Тридцать три богатыря,

Все красавцы удалые,

Великаны молодые,

Все равны, как на подбор —

С ними дядька Черномор.

От восторга он чуть не подпрыгивал и захлопал в ладоши. Выглядело это очень странно. Нерестова я знал, покупая порой у него бакалейные товары для Заморовых, и он всегда был эксцентричным, но сейчас будто был не в себе. Генка вырвался из моих рук, и начал, не стесняясь в выражениях, обвинять Нерестова в пропаже Шамона. Тот лишь отсмеивался в ответ, каждый раз цитируя что-нибудь подходящее из Пушкина.

Я огляделся. Справа на стене привычно висела цитата из «Евгения Онегина», вырезанная на дереве по заказу, вместе с таким же профилем поэта:

«Не мысля гордый свет забавить,

Вниманье дружбы возлюбя,

Хотел бы я тебе представить

Залог достойнее тебя,

Достойнее души прекрасной,

Святой исполненной мечты,

Поэзии живой и ясной,

Высоких дум и простоты;

Но так и быть — рукой пристрастной

Прими собранье пестрых глав,

Полусмешных, полупечальных,

Простонародных, идеальных,

Небрежный плод моих забав,

Бессониц, легких вдохновений,

Незрелых и увядших лет,

Ума холодных наблюдений

И сердца горестных замет».

Васька тоже вмешался в спор, пытаясь перевести его в более спокойное русло. Вера также растерянно оглядывалась, не зная, что же теперь предпринять. Потянув меня за рукав, она кивком указала на противоположную сторону лавки. На полу были следы разлитой жидкости, наклонившись, я увидел осколки стекла и какие-то крошки, еще дальше, в самом углу — наскоро заметенные осколки, чай, опять крошки.

Остальные были сильно увлечены спором, и Нерестов цитировал уже что-то воинственное («Враги мои, покамест я ни слова… И, кажется, мой быстрый гнев угас…»). Пододвинув к стойке один из ящиков, я встал на него и перегнулся через стойку — там, невидимый для посетителей, царил полный бардак. Похоже, руки до уборки не дошли.

Я еле увернулся от бутылки, которой с размаху пытался меня огреть бакалейщик. При этом он кричал:

— Мне бой знаком — люблю я звук мечей;

От первых лет поклонник бранной славы,

Люблю войны кровавые забавы,

И смерти мысль мила душе моей.

Я свалился на пол, Васька с Генкой бросились на Нерестова, а Вера впустила лаявшего Митрофана. Всё произошло настолько быстро, что, когда я поднялся на ноги, мне пришлось только остановить пса, чтобы он не разорвал хозяина ренскового погреба. Друзья надежно удерживали мужчину, который не унимался:

«И снова боль в груди глубоко

От любви».

— Заткните его кто-нибудь, — крикнул я, имея ввиду, что надо вставить Нерестову кляп в рот.

Но Генка понял по-своему и, пока никто не успел и глазом моргнуть, разбил бутылку вина о голову хозяина.

— Остановите уже этого садиста! — взмолился я. — Васька, входная дверь!

Дверь закрыли и оставили сторожить Митру.

— Вроде дышит, — Генка, как заправский врач, проверил пульс у Нерестова.

— Добивать не надо, — схватил Старик его руку, — Заморыш, правда, остановись уже.

— Что я, сумасшедший что ли? — возмутился тот.

— Дверь в погреб, — сказал я, попытавшись ее открыть, — закрыто.

— Ключи должны быть у стихоплета, — Старик по-хозяйски обшарил мужчину и действительно, на поясе висела солидная связка ключей.

Попытавшись открыть дверь, Васька перебирал ключ за ключом, но они не подходили.

— Дай сюда, — Заморыш выхватил ключи, осмотрел их, и с первой же попытки открыл дверь.

Внутри было темно и, найдя чудом уцелевшую в побоище лампу, я стал спускаться вниз, молясь, чтобы застать Шамона живым. У Нерестова явно поехала крыша, и что он сделал с нашим другом, оставалось только гадать. Впрочем, недолгий спуск окончился, потом следовали стеллажи с бутылками, а за ними… Когда я огляделся вокруг, то с трудом удержал в руках лампу, а вчерашний ужин — в животе. А вот Вере так не повезло, ее вывернуло наизнанку.

В дальнем краю ренскового погреба стояли полки и стеллажи, на которых рядком были сложены человеческие черепа и смотрели нас пустыми глазницами. Желтых и светлых оттенков, расставленные по размеру… В самом углу я заметил окровавленное тело и бросился к нему — это был Илья. В нерешительности остановился, но меня отодвинул Заморыш и тем же профессиональны движением приложил пальцы к шее. Мы замерли, ожидая самого худшего.

— Живой, — хрипло проговорил Генка, оглянувшись на нас и сжимая кулаки.

— Так, Зло, давай за врачом, ты быстрее всех бегаешь, — сказал Васька и перевел глаза на Барышню, — Вера, ищи любого полицейского и веди сюда. А я прослежу, чтобы Генка не убил Нерестова. Заморыш, сможешь помочь Шамону?

Мы стояли, глядя на Генку. Он сжимал и разжимал кулаки, потом глянул на раненого друга и проговорил:

— Да, я постараюсь.

Мы с Верой убежали. Когда на извозчике я привез городового врача Богдановича, оторвав его от помощи в больнице Силковых и Решаповых,