по лицу, и тот, что так: упал, запутался в ресницах… И – гордостью распёртый, не знаю только, почему, я говорю: «Ну-у», – то-то ж, мол, как будто сам к созданию причастен, словно в помощниках был у Творца, в который день вот только, не припомню… Кемь сверху – как стеклянная петля, в петле – пихтач густой – как скот в загоне. По берегам седые тальники – воды касаются – как кошки лачут. И солнце из реки – как новая копейка. Из сопок в сопки – я про Кемь… Синь в небе вытравилась – смотрится белёсо. Не поминая шиверу, но даже там, в глубоком, тёмном вроде плёсе, просвечивает дно… проглядывает – так вернее. Вот что ещё: и сопки в сизой, лёгкой дымке – где-то горит тайга – от этого. И кроме духоты парной, вдобавок к ней ли, багульника аптечное удушье… Стоит ступить, хвоя хрустит, устелен плотно ею яр; где не растёт на нём трава, он, яр, коричнево-бордовый… Кукушку слышно еле-еле – кто любопытный где-то загадал на жизни срок своей – пророчит…

Я говорю:

Пошли?

Угу, – слышу.

Пропустил его коршун, не слетел с остожья, так и сидит, следя за человеком зорким, горделивым оком; не стал он спугивать коршуна; возможно, что и не заметил его даже.

Пошли. Идём. Бочком, ежовыми шажками. Вниз смотреть тебе не советую, чтобы голова не закружилась. Ты и не смотришь вниз, не смотришь никуда – зажмурилась – как от яркого. Положилась на меня полностью – шалею от такой доверчивости… По натоптанной петлисто рыбаками тропинке, придерживаясь за гибкие кусты краснопрутника и его, и сосен корни – обнажены те по всему обрыву, – спустились кое-как. И сразу так: вздохнули облегчённо. Возле реки разулись – и хоть прыгай по песку – так раскалился…

Что в бутылке оставалось, допил, на землю вытряхнул одёнки из бутылки, нависший над дорогой черёмуховый сук обломил, насадил на него горлом пустую посудину.

Так пусть торчит… Жив-здоров буду, возвращаться, Бог даст, стану, увижу, как метку, так, может быть, и вспомню, что я тут, о чём… ещё что, может, и добавлю… убавлю ли… если что в голову придёт… а так-то: чуть не наизусть… Ну, там посмотрим.

Ну а потом:

Лежим рядом – но не касаемся, воздух между нами – со струну пространства – даже и звенит будто. Молчим. Давно уже молчим. Не потому, что нечего сказать друг дружке, – не говорится, бывает так; только оно, молчание, не в тягость – тогда такого ещё не было, будет потом – из-за того, и имени которого никак не вспомню… просто: молчим – и всё, может, и думаем мы об одном и том же – тогда не смел предположить, теперь вот только… Если про чувство, то: земля уходит – часто случалось раньше, мне оно знакомо… то есть всегда, когда с тобой оказывался рядом. Как стосковался, Господи, как я соскучился: крылья имел бы – полетел… Лежим. Рядом. Молчим. Струна только… звенит, разъединяя, объединяя ли… но не об этом.

Искупались. Обсохли – при пекле-то таком – мгновенно. Веду рукой по колкому песку, беру, наткнувшись, в ладонь твои пальцы, поворачиваюсь – тень от меня упала на твоё лицо, – склоняюсь медленно – и вижу: в твоих расширенных до ободков зрачках – в том и в другом – по крохотному коршуну – парят, соблюдая в полёте согласие. Вижу я и себя – нас тоже двое – тогда не думал, думаю сейчас: Макей и Дмитрий – противно так, и до сих пор… Сомкнув веки и похоронив под ними в сплошном чёрном разом и хищников, и нас обоих, отвернулась ты – и говоришь: «Дима, не надо… больно… отпусти». Разжал я пальцы. Онемел. Прости меня… не знаю, я всегда… я и сейчас, наверное, такой же: неуклюжий – только никто об этом мне теперь не говорит… но и не надо… Ну а тогда: у нас… как и сказать-то, затрудняюсь… так говорят ещё: мол, между ними ничего ещё, совсем близкого, и не было – дружили просто… И никого вокруг тогда, пустынно, и если бы ещё не тот – не Дмитрий…

Он миновал неширокий перелесок, отделивший одно польцо от другого; выбелили его сплошь, почти без проплешин, перелесок этот, понизу колокольчики. Не смотрит он на них – бредёт – другое видит.

Тихо. И вода в Кеми прогрелась. Как щёлок. Мать моя так бы и сказала: как щёлок, тёплая, мол. И тут, в плёсе, что вроде и обычно, но и там, на бурном перекате, что удивительно, течёт вода в Кеми бесшумно – как время, – я потому про время здесь, что не заметил, как и пробежало… Тихо. А тут вдруг и вовсе почти беззвучно сделалось – бывает так: как сразу после взрыва – похоже очень, – будто глухой, стоишь, рот приоткрывши, и только слышишь кровь свою – перетекает: к вискам от сердца и обратно. Птицы умолкли. Куда-то подевались разом пауты и слепни – не пристают назойливо и не кусаются, то ведь как шилом… Бывает так порой перед закатом. Но ещё рано. Нет и пяти. И только рыба – та вдруг стала плавиться – круги по всей реке, как будто камушки в неё кидают с яра ребятишки, – от этого лишь еле слышные шлепки, – а потому-то и: почти беззвучно… Стемнело резко. Дунул ветер, навёл рябь на воду, на ней и помер, выдохшись. Лес где-то глухо загудел – от этого всегда тревожно на душе становится… и у зверей, быть может, так же… Оглядываемся мы одновременно, видим: наизнанку будто выворачиваясь, клубясь, как дым от пламенем объятой нефтебазы – тушить на зоне как-то довелось, дак и сравнил вот… – вываливается из-за яра сизо-пунцовая туча, пучится. Она-то вот и скрыла солнце. Она и коршуна угнала с неба – то-то за сопку тот упал, как самолёт бумажный за поленницу… И тут, уж и не ветер, ветром назвать – сбить только с толку, а шквал с яра обрушился – загремел галькой, по берегу её, как мусор, перекатывая, Кемь словно вскипятил и вспенил за одну секунду, тальник прибрежный растрепал, как клевер. Но и с ним, со шквальным ветром этим, так же – будто и не было его, не налетал будто, только листвяг, раскачиваясь, за рекой ещё скрипит. «Ого, – говоришь ты, приподнимаясь на локтях. – Сбегать, похоже, надо». – «Наверное», – говорю, не вдумываясь в то, что говорю, и сдуваю песок с твоего тела, сметаю пальцами крупинки осторожно – кожа у тебя