что я за брат ей, и из какой деревни прибыл, догадываются, но кивают… Ладно, чё уж там, стою, с ноги на ногу переминаюсь, не перечу, как тут и не смириться – одну машину в сутки разгрузить – не надсадишься; следить за печками – все протопить да скутать вовремя их; или за сторожа, когда тот прихворнёт, а тот болезный – часто на больничном… ну и так что где по мелочи, никогда работы не боялся, такой тем более, а тут всё же: чай, сахар, хлеб – заботой меньше; да и в сторожке же – не под забором. Ну а вино? – вино я у неё не брал, ни в коем случае, и без того – обязан: выжил… а чтобы слишком – не могу… нет, не из гордости, какая уж тут гордость!.. кому другому бы – не ей… ну, что, не знаю… словом, отказывался от вина я… когда свои вот получал, тогда уж так, что до беспамятства… День-ночь – сутки прочь – так до весны и перебился. И уж потом только, в апреле, снег вовсю уже таял… так, не надеясь ни на что, зашёл… Сидит – как все вроде – начальник: сзади – портрет, на столике – бюстик… Отличается. И говорю ему: спасибо – ноги дрожат – штаны на мне трясутся – вот что добро с человеком может сделать… А он: да брось ты, парень, у меня, мол, все такие, других взять негде… и: от сумы да от тюрьмы, сам, дескать, знаешь… и: на-ка вот, пиши – мол, подпишу… и дал аванс ещё: оденься, дескать. Попрощался я, забыл ли – точно и не скажу, вышел на улицу, стою, в землю перед собой, в проталину, уставился, если мог бы – заплакал, но – трезвый… Брёл, брёл – и как упёрся? – сама судьба, наверное, – противиться ей не отважился – устал: вошёл, узнал, снял комнатёнку – в ней и живу… думаю, можно так сказать: живу… есть вроде и другое слово, подходящее… но нет, не вспомню… если же: как? – тогда: укромно – это уж верно, но не это важно, вот я о чём: ограда там, чугунная решётка, крыльцо высокое и у крыльца, под рыхлым снегом – груда листьев прошлогодних – просвечивает жёлто-зелёно… крыльцо – ко мне, где я пока… но нет, не подберу иного слова… вертелось всё на языке… как-то… да шут с ним, ясно и без слов… Врос в землю окнами первый этаж почти до самых форточек, в одной из форточек всегда торчит старуха с чашкой чаю в трясущейся руке, не знаешь ты… слыхала, может: Настя?.. Я – на втором… Полгода утекло с тех пор… нет, полный год уже: дней десять так, а десять… вот и эти…

Передохнув и накурившись, он отвлёкся взглядом от затянутого дымом – не табачным, конечно, а – лесных пожаров горизонта и мыслями – от самого себя, бросил под ноги окурок, затоптал его бессознательно, затем поднялся с комбайновой покрышки, так же машинально отряхнул рукой сзади штаны, гикнул на галок и направился дальше. Он идёт, а галки – сорвались те кучно, словно дробь, выстреленная из доброго ружья, с сеялки, загалдели пуще прежнего, будто обидевшись или рассердившись, и возвысились к солнцу. По небу – хлопьями они, по полю – тень от них ошметьем.

Кому б другому их заботы, – подумал он. И ещё подумал: Весна…

Подумал: Господи…

Поеду я… Я деньги сэкономлю…

Наверное: поедет он; наверное: он деньги сэкономит… А тогда.

Вы держали ещё корову. Помню. Помню не только то, что была, но и масть её живо помню: жёлтая – как яичный желток; белое пятно на лбу – как яичный же белок варёный. Палевая – говорила о ней твоя мать; моя бы сказала: соло́мая. И кличку помню: Зорька – ну ещё бы: так часто голосом твоим… И, помню, морда у неё была смешная – будто кто-то очень сильный подступил к ней однажды, ухватился крепко за рога и отогнул их ей так: левый – вверх, а правый – вниз, так и остались… А потом: срочно понадобились вам деньги, много денег – на похороны и на поминки, взял я на работе отгул, выпросил у завгара «Трумэн» – и отвёз её, Зорьку, на мясокомбинат. Я, помню, отъезжал, а ты стояла возле стайки, в которой жила до этого корова и из которой только что её вывели, и, закрыв лицо ладонями, плакала – причин для этого было достаточно – хоть отбавляй… Когда ты плакала, губы твои становились пухлыми и горячими… ты прости меня, я и теперь такой же, как и был, неловкий… но это после, а тогда.

Жили вы тогда ещё в пригороде, в военном городке, в трухлявом от древоточиц, чёрном от дождей и солнца, послевоенной постройки, с янтарно-зелёной, как вековой никотин на пальцах старика, всю жизнь прокурившего махорку, плесенью по стенам и углам снаружи, а под карнизом – застрешь была, поди, худая, так поэтому – и особенно, будто гирлянды к празднику развесили, праздник давно уже закончился, а их, гирлянды, снять забыли, – бараке – я про тот, восьмиквартирный, в котором вы жили, пока не перебрались из пригорода в город. Помню. Все щели помню в нём, как бороздки на твоей ладони – так же, – и сучки все: липкой живицей выступив когда-то, застыла на них смола – тронешь её легонько пальцем – крошится, как канифоль, – глядят они, сучки́, на меня – прищурю веки только, и сейчас вот – рысьими глазами – цепко. Ещё и вот что: на торце страховочная бляха – та тоже жёлтая, под стать сучка́м смолистым, тусклее чуть… Нет его уже давно и в помине – я, как вернулся, съездил нарочно посмотреть, – снесли, площадка ровная осталась, теперь и сваи начали вбивать – дом новый будут, видно, строить… Я всегда – я и сейчас – пытаюсь думать: дом, – но мало ли… может: тюрьму?.. или: больницу… Стоял он, ваш барак, не в уличном строю, а в сторонке от дороги, наискосок к уличной линии, и был обнесён вокруг палисадником – как осенью зарод почерневшего от дождей сена остожьем – похоже. Сколько квартир – столько и калиток. Сам же штакетник то и дело, помню, обновлялся – то за одну лишь ночь исчезнет вдруг – столбы да поперечины и уцелеют только, – а то опять, смотришь, появился, до очередной драки держится, его и красить после перестали –