не успевали, и смысла, правда, не имело, переводить зря только краску: стоял барак на бойком месте – между танцплощадкой и автобусной остановкой. Напротив ваших окон в общем палисаднике – стёкла все и гвоздик каждый в рамах помню – росли какие-то цветы – обрисовать смогу, но вот названия их я не знаю, не полевые, это точно, – кусты смородины, малины… что-то ещё, но что – забыл… пятно какое-то, а что там за пятно, убей не вспомню… резкости будто нет, никак её не навести… ну, как в бинокле, в котором линзы запотели… словно копна, корова ли в тумане… густое что-то, невысокое… Если крыжовник, то – возле него, в большой, смастерённой из газеты пилотке, ты – в наклон – пропалываешь грядку. Лист на носу, коковку чтобы не палило, – солнца – того с избытком. И я – тихо, накатом, заглушив мотор, подрулил к штакетнику бесшумно, остановился, а нагляделся как – и говорю: «Бог в помощь». Обернулась ты, выпрямилась – гибкая, тонкая, а на плечи твои посмотришь, и сердце мелко защемит – худенькая, пальцы – длинные, в земле испачканные, платье с короткими рукавами… и родинки – тех крапинки… никак не разгадаю… ну и – глаза… – и отвечаешь: «Привет. Спасибо». И воробьи вёрткой, маневренной стайкой из невысокого того чего-то и густого – если крыжовник, из него – выпорхнули шумно, в другой конец палисадника молниеносно улетели, плюхнулись там дробью крупной в пыль, будто нарочно для них курицами и взбитую, и полоскаться в ней беззаботно, как мальчишки, принялись, чирикая пронзительно и ворожа на дождь. За ними наблюдать досуже – забавы вроде: птица чудная; есть игрушка заводная – «курочка» – та так же скачет, как они. Но не до них мне: вижу тебя я – голова кру́гом… И говорю: «Ну, чё, поедем?» – стараюсь так: как можно безразличнее. «Куда?» – спрашиваешь. «Да куда хочешь», – отвечаю. А ты молчишь, плечами – теми только: не знаю, мол, или: мне, дескать, всё равно. Далеко– далеко где-то, в городе, – по Ислени вниз, по трубе будто, доносится – страдает кто-то на гармошке. То ли сам он, гармонист, поёт, то ли сидит кто с ним рядышком да подпевает – голос пьяный, слог заохистый, с подвывом. Про молодого коновода песнь – тоскливая. Воздух прокалённый, знойный, звук сквозь такой, хоть и по широкому, свободному речному створу, с натиском проникает, может, и поэтому ещё надсады к песне добавляется. Слушал, слушал я её, такую горькую, и говорю: «Ещё вон кто-то и поёт… Со вчерашнего ещё, наверное… Ну тогда ладно, – говорю, – поехали на Кемь. Излучина там есть, ниже Каменска… Когда в Каменске, в школе, учился, частенько туда бегал, весной и осенью, мордушки на ельчиков ставил. Добывал. Красиво очень, покажу… честное слово, закачаешься, – а сказал так, и говорю: – Жар пусть схлынет, солнце за угол вон завернёт, и дополешь, не к спеху ведь… или, чё, эта… мать заставила? – и вроде вспомнил как, и говорю: – Да и нельзя полоть в такое пекло – завянет… дохнуть нечем… А? – говорю. – Ну, чё? – сказал так и смотрю на лист, который на носу у тебя, а что за лист, от чего, не разгляжу, но чёрного в глазах твоих мало – день яркий, ослепительный – зрачки до точек сократились, – так и под цвет этот лист остальному, кроме ободка – тот словно стёрся… «Нет, не завянет, – говоришь, – не рассада, это та…» – а что та, то есть рассада, и не досказала, но не беда, не в ней же дело, не в рассаде… Плечом, подняв его резко и тут же опустив, комара отогнала от уха и спрашиваешь: «А купаться мы там будем… или – так?» – спросила и стоишь: в тонком запястье круто заломив, в пояс уткнула левую руку, правую – козырьком ко лбу, под самую бумажную пилотку, приставила, лист на носу ею поправив прежде… от лопуха он, этот лист, наверное, но, может быть, и – подорожник… вот и сейчас – веки сомкну – и вижу: стоишь и смотришь на меня – радость на сердце мне, не выскажешь – какая… как в праздник Божий, с той лишь, может, и сравнима… Это же он, Сулиан, тот, помню, так: радость-то, радость-то, веселие-то, мол, Макей, какое – как на Пасху, на Пресветлое, милый ты мой, Господне Воскресение, так вот, Макей, ага, не по-другому; а ещё бы вот она, мол, жэншына, мать-то твоя, родимый, шумнословая и большеротая, не пожадовала бы – одну бы кружечку ещё вдобавок-то приподнесла, дак уж и вовсе бы… и хошь без лестницы на небо – и не сорвался бы, если бы кто, конечно, не спихнул… ох, дескать, Господи, прости, ну дак а чё, мол… Да ничего, ничего, Сулиан, ничего, так оно, пожалуй, и есть, так оно, конечно, и бывает, так оно и быть, наверное, должно, и сам – младше-то был, не понимал, а постарше сделался, дак вроде и согласен… Пал он, Сулиан, на ум мне там, у палисадника, тогда, а потому его сейчас и поминаю – мгновеньем связано, не разорвать – поэтому, но и не только: он как отец мне, ты же знаешь – сколько рассказывал тебе о нём – даже и засыпала под мои рассказы – столько… И мать моя: «Да ты пошто это, Макей, за ём всё бегашь-то, как бытто хлястик, скажи на милость? – мать моя так всегда, когда куда бы я за ним, за Сулианом, ни увязывался. – Он тебе тятенька, ли чё ли?.. Нашёл товаришша. Но. Ровню. Мёдом его спина намазана-то, а? Какой он, волк беззубый, слатостью тебя заманыват?.. Халвой, поди, то ещё чем же!» Словом, поэтому и потому. Он же, кстати, Сулиан, и сплёл для меня из ивовых прутьев те две мордушки, в которые ловил я в Кеми ельчиков, сплёл в Ворожейке и привёз их мне в Каменск: чтобы по улице зря, мол, не бегал, всё, дескать, труд, хоть и рыбалка… Вспомнил я про Сулиана и смотрю: ключицы у тебя – как у мальчишки… до слёз больно, но не от горя, а от… нежности – бывает: так иногда нахлынет, что и не справиться… пока не выпьешь… вот и со мной, хоть и смешно, может, покажется кому-то… Это она уж, твоя мать, та постоянно, будто присказку: «Щепа щепой ты, девка, у меня, из трёх лучин будто составлена – и ни тут, и ни там, и в кого такая постная ты уродилась?» – и если не сидит она