при этом, а стоит, то и вильнётся в бёдрах – так, как она, наверное, лишь и умеет, колыхнёт зыбко своим телесным достоянием – а там и есть чем, не обидел Бог, но не об этом речь пока, может, потом и скажется об этом… «Будем, конечно, – говорю. И говорю дальше так, будто сказать всё не успею, как перед смертью: – В жару такую побывать на речке – и не сполоснуться!» – и боюсь, как гибели, что вдруг ты передумаешь, – и по спине мурашки даже побежали – как испугался. Это сказал, скороговорку словно выпалил, и кроме того ещё нагородил мало ли, как на уроке у Полины Сидоровны – и там от волнения, да и воздух же, конечно, – тот не обжигает только, – так и оттого ещё, может: сижу на мотоцикле и чувствую, как в горле – словно с песком его прочистили мне только что – палит, пересыхает. И бензин через отверстие в крышке над баком тонко-тонко испаряется – но не сдвинусь: в нос мне прямо. И – женщина возле соседнего с вашим барака – бельё на Ислени, наверное, выполоскав и на верёвку его теперь между двумя сараями развешивая, как хлопушкой доброй бухая, каждую тряпицу прежде встряхивает – слышу, но в ту сторону не оглядываюсь: чтобы – что под ресницами мелькнёт, засветится – не пропустить: и каждый вздох и выдох каждый ведь… «Подожди, – говоришь ты. И говоришь: – Я скоро», – сказала так, сняла с головы бумажную пилотку, тут же, на штакетину, её повесила. И ушла. И в самом деле: вскоре и вернулась… хоть и минута без тебя, конечно, – вечность… Всё помню: шлёпанцы, вельветовые жёлтые штаны, спроси меня, шаг каждый отсчитаю, и говорил уже: глаза закрою – как напротив, передо мною – как ладонь – я про отчётливость – и не тускнеет… и родинки, и то, в чём как по маковому семени, – от света солнечного в точки обратились… и плечи – близко так, что можно дотянуться – так кажется; дотронуться велик соблазн, хотя бы так: едва-едва, – но не касаюсь – уже и пробовал хмельной – исчезнешь мигом, как по мановению – и после пусто, горестно, тоскливо, что хоть совсем не открывай – я про глаза – свои… ослепнуть бы, так, может быть, всегда блазнился б образ, не бледнея…

И вслух вдруг к Богу:

Да нет, Господи, нет, не гордый я, а малодушный. Так от уныния со мной, хотя и это грех. Но одному мне с ним не справиться – великий. Не оставляй меня, а то порой… прямо хоть жернов мельничный на шею… сорвусь когда-нибудь… Помилуй!.. Пошли кого-нибудь – пусть укрепит!

А после – мать свою вообразил – и к ней:

Да я и не дерзю. И смалу не был дерзким, тебе ль не знать. Внешне и выгляжу, быть может… в душе я – робкий. Алкать – алкаю, тут уж преуспел, ещё и как – от Сулиана нынче не отстану, ещё и форы ему дам… Но и опять я не о том…

Словом, ты вышла, как и обещала: скоро – взялся я, пока тебя не было, штакетины пересчитывать, так и до сотни не добрался. Вижу – идёшь: рубаха на тебе зелёная, в чёрную клетку, мужская, рукава закатаны по локоть… ямочки там… и – родинки – издалека – как пыль, или не пыль – пыльца, или – перга, ну что-то вроде… не знаю, с чем их и сравнить, когда на солнце… Гляжу и нет теперь уже листа – нос розовый, облупленный – ладонью закрываешь от меня… или – от солнца… Ресницы только… чёрного уж ничего, две крапинки лишь – те с укол игольный… да ободки – те ровно в нить – про ту я, что на паутине… проще сказать: рубахе точно в тон. И волосы… И слово каждое, но надо ли? – теряют смысл от повторения… знакомо… ведь день и ночь, а ночью уж и вовсе: и всякий слог – как лезвием по сердцу… и сколько лет уже… Ну а потом? Потом:

«Поехали?» – спрашиваю. Спросить-то спросил – губами, помню, шевелил, произнеслось ли? Произнеслось, наверное, коль слышу:

«Поехали».

И вздох ведь каждый…

Не заметил он, как спустился с Хребтов в низину, когда вступил и в разнолесок, не обратил внимания. Проходя мимо старой, приземистой, разлапистой сосны, тогда только вроде и опомнился: напротив остановился и, с восторгом оглядывая толстые, корявые сучья вековелого дерева, решил было под ним передохнуть, покурить, а заодно и выпить, но, увидев возле чёрного, с обугленной от пожарищ корой комля, огромный, едва ли не в рост человеческий, не раз уже сгоравший дотла и восстановленный не в первый раз уже, вероятно, муравейник, от затеи этой отказался, но дальше, однако, направился не тотчас: долго ещё, до возникшей в глазах пестроты, смотрел он на мельтешащих по куче и широко вокруг неё муравьёв – суета их, со стороны будто бы и бестолковая и бесцельная, как и непрерывный бег воды, приковывает взгляд, чаруя будто отголоском Вечности. «Пойди к муравью, ленивец, – вспомнил он, как читал ему когда-то Сулиан, когда он ему, Сулиану, славно подвыпившему, как-то распутывал рыболовную сеть, – взгляни на действие его и будь мудрым… Ни приставника, ни правителя». Насмотрелся вдоволь, тварью хлопотливой и неуёмной надивился, если, смотрел пока, о чём и думал, то надумался, и пошёл прочь от муравейника. Идёт.

– Доколе ты, ленивец, будешь спать? – сказал вдруг вслух он, повторяя прочитанное ему когда-то Сулианом. И как-то сказанное им же, Сулианом, повторил: – Он, муравейник-то, на притчу человеку Богом создан, смотри на них – и вразумляйся.

К чему?.. К чему… Да кто бы знал.

Вблизи сосны дорога шишками-падалицами сплошь устлана. Пролежав зиму, другую, третью ли под снегом, отволгли те, разъерошившись, состарились – мнутся под ногами, но не скрипят. Чем дальше от сосны, тем всё меньше и меньше валяется их на дороге; вскоре они и вовсе перестали попадаться; изредка лишь какая где вдруг подошве сапога ответит тихим хрустом – дятел куда с сосны понёс да обронил её там, ветер ли крепкий дул – оторвал от ветки да далеко так закинул… Забыл он про шишки, забыл он про сосну, забыл и про муравьёв – про всё на свете забыл. Идёт, опять не видит ничего вокруг.

Ну а потом? – потом:

Запустил мотор. Включил скорость. Поехали. Асфальт нагрелся – закипеть ему осталось. Если жара такая час-другой ещё продержится, и закипит… Пари́т. О том, что пари́т, думаю,