Перед рассветом в её юрту пришли Аслан с Заирой, и пока жена поила сонного Рустама маковым отваром, Аслан говорил с Анастасией.

– При Тури-хане остается сотня «отважных». Среди них есть человек, к которому ты в случае нужды можешь смело обращаться. Зовут его Джанибек… Одного человека, конечно, мало… А если хан и вправду захочет отнять у тебя детей?

– Пока жив Аваджи, он вряд ли на такое отважится, а там… На все божья воля.

Анастасия врала отчаянно. Она вовсе не была уверена в том, что Тури-хан станет медлить в своих гнусных намерениях, но Аслан ей верил – она же сама его заставила. Как бы то ни было, она не хотела зря подвергать друзей опасности и верила, что ей удастся… Что? Отчего у Анастасии появилась такая уверенность в собственных силах? Ладно, время покажет! Пока ясно одно: вмешательство Аслана в дела хана всё равно не принесёт успеха, а когда друзья уедут, Анастасии легче будет понять, что к чему.

В чалме и архалуке Заира вполне походила на юношу, а корзинку со спящим Рустамом приторочили к седлу, искусно заложив вещами так, чтобы ребенок мог дышать. К тому же предрассветные сумерки не позволяли как следует разглядеть новичка – вечером приезжал посланник от Куремсы, которого мало кто видел…

Бучек обнаружил исчезновение жены юз-баши около полудня, когда тысячный отряд джигитов давно покинул кочевой город. Анастасия напоказ сидела возле своей юрты вместе с детьми, и ханский любимец считал, что Заира горюет в своем шатре, который раздражал Тури-хана, поскольку был лишь немногим хуже его собственного. Он и забыл, что сам предложил Аслану оставить его себе.

Анастасия потихоньку училась направлять свои видения и вызывать перед собой тот образ, который хотела видеть. Вот сейчас, например, она спросила себя, как там Бучек, и почти тут же увидела его, распростертого ниц перед ханом. Он скулил:

– Прости, светлейший, недостойного раба твоего.

– Они сбежали? – хан догадался, в чем дело, и поспешно вскочил с подушек.

– Только одна. Заира. Я с утра к ней не заглядывал, думал, горюет…

– Горюет! – передразнил Тури-хан. – Упустил! А я даже не могу выслать погоню! За кем? За женой сотника? Но так ли уж велика её вина – последовать за собственным мужем? Я своими руками дал ей свободу!..

Он скрипнул зубами и заходил по своей богато убранной юрте.

– А та, другая?

– На месте. Сидит.

– Возьми с собой кого-нибудь на подмогу. Сколько тургаудов тебе нужно?

– Хватит одного. Чурека возьму. Он глупый, но сильный.

– Уруску свяжи и отведи в юрту, сам знаешь, в какую! А детей забери, завтра отправим их к купцу…

– Сыны шакала! – пробормотала по-монгольски Анастасия. – Решили слабую женщину и её детей со света сжить?

Она заглянула себе в душу и, к своему удивлению, не обнаружила в ней никакого страха. Но тогда откуда она так уверена в своих силах? В том, что они вообще есть у неё? Значит, рассказы матери о предках, которые обладали особым даром, не сказки? Тогда ей остается одно: сидеть и ждать, когда этот самый дар заявит о себе в полную силу. Другого выхода у неё попросту нет.

– В боли человек рождается, всю жизнь боль ощущает, с болью в иной мир уходит! – приговаривала Прозора, разминая спину Любомира, перед тем распаренную в бане.

Юноша не произносил ни звука, когда она мучила его искривленные позвонки, пытаясь вернуть их на место, предназначенное природой. Он вцеплялся зубами в свою руку и в минуты нестерпимой боли лишь крепче сжимал их… Он готов был и на адские муки, только бы сбылась его безумная надежда – стать таким, как все. А нет, тогда уж лучше умереть…

Так же внешне безучастно висел он на перекладине, которую по заказу знахарки срубил её муж. Не только держался за неё, но и выдерживал груз привязанных к ногам тяжелых булыжников. Виси, Любомир, висельник новоявленный!

И лежал – за руки, за ноги в разные стороны растянутый. Так, что казалось, ещё чуть-чуть, и все жилочки натруженные у него полопаются. Сочувствовал Господу, на кресте распятому, и терпел.

И спал на голых досках, без перины, без подушки, с березовым поленом под головой. Лишь рядно дала Прозора, чтобы укрывался, коли ночью холодно станет. Не жаловался.

И каждый день это болезненное, душу вытягивающее разминание.

И в какую-то железяку закован. Он должен носить её во всякое время, когда не висел и не тянулся.

А то ещё мучительница заставляла, чтобы поднимал он коромысло, к которому вместо ведер булыжники привязаны.

На днях у знахарки появилась помощница. Как подумал Любомир, навроде ученицы. Потому что Прозора всё этой женщине объясняла. И повторять заставляла.

Бедный сын Астахов только тем развлекался, что в свободное время со своей спиной, точно с живым человеком, беседовал. "Распрямись, – уговаривал её, – стань, как прежде, ровной и гибкой!" Если б кто его мог подслушать, очень бы посмеялся: горбун-то, похоже, ещё и головой мается!

А Любомир не только уговаривал. Грозил: "Гляди, не выпрямишься, я тебе покажу!" Что покажет, он и сам не знал. Вернее, одно знал, что горбатым жить более не хочет…

А у Прозоры и вправду объявилась ученица. И была это не кто иная, как… Неумёха! В одно утро спозаранку прибежала, в ноги упала, назвав её, чтобы польстить «боярыней»:

– Матушка-боярыня, дозволь рядом быть, когда ты молодого боярина лечить станешь.

– С чего это тебя на лекарство потянуло? – удивилась Прозора. – Прежде жила, ровно трава у дороги, ничего не хотела, а тут… Разве может врачевать человек, который своей жизни ладу дать не может?

– С детства мечту о том имею, не прогоняй! – чуть не взвыла Неумёха. Навечно рабой твоей стану, что ни скажешь, всё исполню, жизни не пожалею!

Ну, что с этакой делать?

– Останься, – сказала, – посмотрю, выйдет ли из тебя толк.

А довелось чуть ли не сразу удивиться её чувствительным рукам, терпению и смекалке. Каждую косточку у Любомира слушала так, как слушает гусляр струны своих гуслей: подтянет – послушает, подтянет – послушает…

– Воистину, не знаешь, где найдешь, где потеряешь! – смеялась Прозора. – Выходит, ты теперь детей и домашние дела опять забросишь? Тот, кто врачует людей, должен пуще других чистоту блюсти. Чистые руки, чистые снадобья, чистое полотно для перевязки… А у меня перед глазами всё стоят твои грязные дети, да и ты сама – грязнее некуда! Разве из такой лекарка получится?!

– Клянусь, матушка, – божилась Неумёха. – Впредь ты на моем сарафане и пятнышка грязного не увидишь. До свету встаю, чтобы постирать да прибрать. Детишкам строго наказала – не мусорить, старшим за младшими ухаживать.

И точно, как переродилась Неумёха. Головач – муж её – к Прозоре со слезами благодарности приходил. Другая женщина рядом живёт, да и только. Одно плохо: стала отказывать ему в мужнином праве. Мол, нарожала семерых, и будет!