– Нет, – жарко покраснела Ингрид и, помявшись, добавила: – Не так тщательно. Князь Всеволод присутствовал. Не велел по-другому.

–Не велел! – поцокала языком Прозора. – Зачем тогда врача звал? Ежели лекарям такие препоны ставить…

Она опомнилась и замолчала: Ингрид-то тут при чем? Она сполоснула руки в настое ромашки.

– А прости за вопрос, княгиня, как у тебя со Всеволодом происходит соитие?

– Что?! – Ингрид не верила своим ушам; в одно мгновение проснулась в ней надменная госпожа, разгневанная неучтивостью холопки. – Да как ты смеешь, лекарка, княгиню о таком спрашивать?!

– Потому и смею, – усмехнулась Прозора, нисколько не обидевшись, – что я, как ты сама сказала, лекарка, а не просто кумушка любопытная. Потому, что ежели хочешь понести, надо тебе во время оного на живот перевернуться да на колени встать…

– Уподобиться собакам?! – ахнула Ингрид.

– Достойная пара Всеволоду, – буркнула знахарка. – Загиб у тебя внутри, поняла? Семя иначе в тебя не попадет… Да что я тебе объясняю! Слово сказано, а ты как знаешь!

– Погоди, Прозора, – заторопилась Ингрид, сразу превращаясь в растерянную девчонку. – Но я… но мне… как же я осмелюсь такое Всеволоду сказать?

– Но ведь это такая небольшая плата за счастье иметь ребёнка!

– А я все равно не смогу! – улыбка Ингрид стала и вовсе жалобной.

– Хорошо, я поговорю с ним сама, – сжалилась Прозора.

Чего вдруг она разозлилась на глупую девчонку? Разве она одна такая? Небось, под венец шла, не знала, откуда дети берутся. Да и разве не внушает церковь, что люди совокупляются только для зачатия детей? Что испытывать во время соития наслаждение – грех? А уж коли страсти отдался – вовек не замолишь!

Только кому она может направить свое негодование? Как говорится, не нами придумано. Кто её в таком поддержит, кроме мужа, да и то лишь в ночной беседе?.. Потому, наверное, она на князя и напала.

– Ты, княже, с дворовыми девками тешишься так же, как с женой?

Всеволод опешил и посмотрел на неё, как на помешанную.

– Разве ж такое допустимо? С женой – как от века положено, а с девкой можно… всяко-разно. Кое-что слышали, люди в Турции да в Греции бывали, поведали…

– А что ты скажешь, если я посоветую тебе, для зачатия ребенка, и с женой… всяко-разно?

– Ты не шутки вздумала со мной шутить?!

Князь вгляделся в её глаза, подозревая розыгрыш.

– Ничуть!

Всеволод удивился. Ещё ни одна женщина не говорила с ним так открыто о сокровенном. А если бы вздумала говорить, князь иначе как бесстыжей её бы не назвал.

– Думаю, смогу, ежели ничего другого от меня не потребуется.

– Не потребуется, – сухо проговорила Прозора. – Я что могла, сделала, теперь дело за тобой.

Князь с княгиней, слегка сконфуженные, отбыли домой, а Прозора вернулась к больному, которого оставила на Неумёху.

Та как раз закончила разминать спину Любомиру и надевала на него железный панцирь.

– Иди, разомнись! – она ласково подтолкнула юношу к двери.

– Разомнись! – проворчал тот. – На перекладине, что ли, висеть?

– На ней, родимой, на ней! – кивнула Прозора, присаживаясь у «лечебного» стола; она вдруг почувствовала, что смертельно устала.

Неумёха, в отличие от неё, наоборот выглядела излишне оживлённой. Наверняка она собиралась сказать хозяйке нечто, распиравшее её своей важностью. Но Прозора её ничем не поощряла, и женщина покорно молчала, лишь взволнованно потирая руки.

– Давай уж, говори, коль невтерпёж! – сжалилась та.

Неумеха взяла её руки в свои и начала тщательно разминать пальцы. Неожиданно знахарка почувствовала облегчение.

– Где ты этому научилась? – нарочито строго спросила она.

Неумеха побледнела.

– Не вели казнить, матушка! Давеча пыль вытирала, там, где твои свитки лежат, ну и…

Прозора потрепала её по голове.

– Я не сержусь. Я даже рада, что ошиблась в тебе, думала, вовсе никчемушная женщина…

И, глядя в глаза просиявшей Неумёхе, добавила:

– Лечить людей – труд великий. Не всякий может брать на свои плечи чужую боль. Потому и считается, что лечить могут только мужчины…

– Но ведь ты лечишь!

– Так за то меня прозывают то ведьмой, то колдуньей… А нет-нет, горлопан находится, гнев людей против тебя направляет. Придут, да и сожгут тебя вместе с избой…

Неумёха перекрестилась.

– Пронеси, господи!

– Напугала я тебя?

– Ну ежели подумать, всякое дело может бедой обернуться… Женщины вот при родах помирают, что ж теперь, и не рожать вовсе?

– Ты будто что сказать хотела?

– Хотела, матушка… Он поддаётся!

– Кто, Любомир?

– Горб его поддается! Сперва такой твердый был, как булыжник. Мнешь его, мнешь – ничего! А ныне спина как бы отзывается. Мол, нравится мне это, наберитесь терпения…

– Так тебе спина и сказала?

Неумёха опустила глаза.

– Ты надо мной смеешься, а я чую, Любомиру легче стало. Только он молчит, всё ещё не верит. – Она помолчала и выдохнула: – Мы ведь горб ему промерили?

– Вестимо. И что?

– А то, что его спина как бы длиннее стала, а сам горб меньше.

– Ты Любомиру об этом говорила?

– Нет.

– И помалкивай. Ещё посмотрим. Хуже всего – зря обнадёживать.

– И еще, матушка-боярыня, домой я сбегаю, ребятишек покормлю.

– Сбегай. Ежели тебе трудно, ты скажи, я ведь не неволю.

Шагнувшая было к двери Неумёха застыла на месте.

– Не могу не приходить. Я давеча Пресвятой Богородице молилась, так голос мне был.

– Голос?

– Голос! И сказал он мне: отныне, Неумёха, дело твое – хвори людские лечить.

– Ой, врёшь ты, девка, – улыбнулась Прозора. – Да не гоню я тебя. Беги, корми своих ребятишек. И возвращайся. Я теперь, пожалуй, без помощницы и не смогу.

– Я – мигом!

Неумеха и вправду побежала, а Прозора положила голову на руки и незаметно для себя заснула. Среди бела дня!

Наверное, в Холмы как раз спустился ненадолго языческий бог сна, потому что присевший под яблоней Любомир тоже нечаянно заснул. Скорее от усталости. Сидел себе, думал, да и провалился в сон. Совсем замучили его бабы своим лечением!

Нет, он не жалуется. Знахарка пока ни в чем его не обманула. Сказала, будет трудно. Так и есть. Обещала – будет больно. Если бы ещё поклялась, что его муки не напрасны… Не обещала. Теперь остается лишь ждать да надеяться. На чудо или на самого себя?