«Меня ничему не учили» (1; 27). Наконец, здесь и мотив чувства как соединительного, мирообъединяющего начала. Заканчивая описание осенней природы, Варя замечает: «Я засматривалась, заслушивалась, – чудно хорошо было мне. А я еще была ребенок, дитя!» (1; 83) Эти слова соотносятся с утверждением Руссо: «Ребенок замечает предметы, но он не может заметить связывающие их отношения, он не может понять тихую гармонию их согласного действия. Нужен опыт, который он не приобрел, нужны чувства, которых он не испытывал, чтобы воспринять сложные впечатления, вытекающие из всех этих ощущений разом» [Лосев, Тахо-Годи, 2006, 157]. Варя же, уже ребенком, умела чувствовать и соотносить различные состояния природы: «Я еще ребенком была, но и тогда уже много чувствовала. Осенний вечер я любила больше, чем утро» (1; 83).

Но, несомненно, основной постулат руссоизма – способность сердца к чувству-сопереживанию как природа, заложенная Богом и определяющая мир. Именно такое значение придает Макар прочитанной им повести «Станционный смотритель»: «Ведь я то же самое чувствую, вот совершенно так, как в книге, и граф, что на Невском или на набережной живет, и он будет то же самое…» (1; 59) Макар с радостью принимает такое мировидение.

Далее в романе изображено отступление в сознании героя от веры в единство мира, основанное на сердечном участии, в сторону социалистического, в самом широком смысле этого слова, мировидения.

Зримой вехой отступления является реакция героя на повесть Гоголя «Шинель», в которой Макар увидел картину мира, лишенную единства, исходящего из сочувствующих сердец. Он считает такой взгляд покушением на установленную Богом иерархию: «… всякое состояние определено Всевышним на долю человеческую» (1; 61). Лишенный сердечного соучастия, человек оказывается закован в одежды социального статуса, так что социальный статус совпадает с человеком как таковым. Это вызывает гнев героя, он видит в этом хулу на установленный Богом миропорядок. И, несмотря на то, что Макар отвергает Гоголя, он начинает видеть мир глазами реальности, как ему кажется, изображенной в «Шинели». Происходит отказ от веры в силу чувства-сочувствия: «Чувствую, что я виноват, чувствую, что я провинился перед вами, да, по-моему, выготы-то из этого нет никакой, маточка, что я все это чувствую, уж что вы там не говорите. Я и прежде поступка моего все это чувствовал, но вот упал же духом, с сознанием вины упал» (1; 81).

В этой же связи изменяется и семантика слова «бедный». Если до чтения «Шинели» в слове «бедный» преобладает значение соучастия-сочувствия (например, «этот Самсон-то Вырин, бедняга»), то затем в этом слове начинает доминировать значение «нищий»: «А еще люди богатые не любят, чтобы бедняки на худой жребий вслух жаловались да и всегда бедность назойлива, – спать, что ли, мешают им стоны голодные!» (1; 88)

В данном контексте показателен образ бедного шарманщика, который перекликается с образом Самсона Вырина. Как и по поводу пушкинского персонажа, Макар заявляет: «Вот и я точно так же, как и этот шарманщик…» (1; 87) Но только если образ Самсона Вырина связан с мотивом глубокого, основанного на жизни сердца, единства людей, то теперь речь идет, о благородной нищете, противостоящей социальному неравенству. И если раньше, как представлялось герою, всех соединяло сочувствующее сердце, то теперь соединяет сапог – принадлежность материального мира. Сапог снится и бедному сапожнику, и богатому, только по-разному. И далее герой так завершает свое иносказание: «…ибо в смысле-то, здесь мною подразумеваемом, маточка, все мы, родная моя, выходим немного сапожники» (1; 89). То есть, все люди живут в материальном мире, и у всех есть насущные потребности. Исходя из такой посылки, герой делает вывод: неплохо бы богатому подумать о бедном. Здесь мы имеем уже не сентиментализм, а вариант социализма в том смысле, что решение проблемы видится преимущественно в социальной сфере.

Стоит отметить одно важное обстоятельство: сдвиг в сознании героя происходит по канонам руссоизма. Да, «Шинель» стала причиной переоценки ценностей, но это была внешняя причина. В романе же изображен процесс и внутреннего движения Макара к такому повороту. Речь идет о «слоге» как отметил Степанян: в романе имеет место двойственное отношение к печатному слову, так как «высшее благо словами невыразимо» [Степанян, 2009, 95]. Но ученый возводит подобное отношению к слогу-стилю из Платоновой философии, якобы близкой Достоевскому в период написания романа «Бедные люди». Нам же кажется, что и здесь имеет место руссоистский контекст.

Как уже говорилось, Руссо полагал, что уклонение человека в сторону зла совершается на основании свободы и разума. Заметим, разума, не сердца. В связи с этим французский мыслитель неоднозначно относился к человеческим талантам, так как, при неправильном их развитии, они могут порождать зло. Такое отношение к научению-воспитанию присутствует в романе: Варя с одобрением отмечает, что в деревне ее воспитанием никто не занимался.

Слог для Макара – это дар различения предметов. Так, в первом письме, не владея искусством различения, Макар неудачно приводит строчку: «Зачем я не птица, не хищная птица?» (1; 14) Птица как символ беззаботности и невинности (а именно такое значение имеет образ птицы в размышлениях героя) не может быть хищной. С каждым письмом герой совершенствует слог. И уже в письме, где он четко отличает бедных от богатых, и где содержится сентенция о благородной нищете, появляются знаменательные слова: «Признательно вам сказать, родная моя, начал я вам описывать это все частию, чтобы сердце отвести, а более для того, чтоб вам образец хорошего слогу моих сочинений показать» (1; 88). И дальше слог прямо противопоставляется чувству: «Потому что вы, верно, сами сознаетесь, что у меня с недавнего времени слог формируется. Но теперь на меня такая тоска нашла, что я сам моим мыслям до глубины души стал сочувствовать, и хотя я сам знаю маточка, что этим сочувствием не возьмешь, но все-таки некоторым образом справедливость воздашь себе» (1; 88).

Характерно, что отказ от слога происходит у героя в результате потрясений – радостных или горестных. Так, он сознательно отказывается от слога, когда пишет письмо о генеральской милости: «Расскажу Вам без слога, а так, как мне на душу Господь положит» (1; 91). В последнем письме герой также отбрасывает слог. В обоих случаях слог – это человеческое умение, в моменты потрясения души, не нужное.

Итак, подводя некоторые итоги, можно сказать, что библейские и руссоистские сюжеты, образы, мотивы и другие элементы текста играют стилеобразующую роль. Возникает вопрос о доминанте. Как уже было сказано, с нашей точки зрения, такой стилевой доминантой является руссоизм.

Приведем основной, как представляется, довод.

Сам факт наличия и переплетения двух мировидений говорит в пользу выдвинутого тезиса. И правда,