мир мечты, напротив, складывается из полета фантазии, перескакивании ума с одного предмета на другой. С одной стороны, влечение к чистоте сердца и духовной жизни, с другой – жизнь по велению страстей.

К. Мочульский пишет об «обрядовом благочестии родителей» Достоевского [Мочульский, 1947, 100]. Ряд косвенных свидетельств подтверждает эту оценку. Так, младший брат Андрей вспоминает, что на Светлой Рождественской неделе (Святки) дети, зачастую с родителями играют в карты, а на пасхальной неделе и на масленицу старшие братья навещают дедушку В. М. Котельницкого (родной дядя Марии Федоровны), и тот с ними отправляется в балаганы [Достоевский, 1990, 62; 53–54; 65]. Для православной традиции светлые недели Рождества и Пасхи, а также Прощенное воскресение (масленица) – это дни напряженной и сосредоточенной молитвы, дни как можно более частого посещения храма. Такая традиция является выражением не обрядового благочестия, а внутренней жизни, жизни сердца, духовной жизни, которая заключается в исполнении евангельских заповедей и борьбе со страстями.

Как пишет А.И. Осипов, «православная, или правильная, духовная жизнь» приводит верующего прежде всего к «видению своей личной греховности и познанию глубокой поврежденности человеческой природы». Видение своего греха приводит человека к познанию необходимости Спасителя, что и рождает истинную живую веру во Христа [Осипов, 2013, 8–9]. Совсем к другим результатам приводит обрядовая вера, которая присуща, по оценке Осипова, «большинству простых людей». Подобная вера не имеет под собой «ни знания христианства, ни твердой духовной основы» [Осипов, 2013, 11].

Не удивительно, что в юношеские годы религиозность Достоевского, по слову Мочульского, носит туманный и расплывчатый характер: «Туманно и расплывчато понимание христианства у молодого Достоевского» [Мочульский, 1947, 100].

Начинающий литератор через европейскую литературу усваивает форму ренессансного, светского, христианства, в котором непротиворечиво уживаются идея служения искусству, поэтическая мечтательность и стремление к духовной чистоте: «…работа для Святого Искусства, работа святая, чистая, в простоте сердца, которое еще никогда так не дрожало и не двигалось у меня, как теперь перед всеми новыми образами, которые создаются в душе моей» (28₁; 134). Служение искусству возрождает его, как замечает сам Достоевский, нравственно и духовно. О борьбе со страстями здесь нет и речи – сердце чисто уже своим служением искусству.

Но наряду с мыслями о возрождении в письмах второй половины 40-х появляются жалобы на уныние, что закономерно при таком духовном устроении: «Толкотня была страшная, а моя тоска невыносимая» (28₁; 110). «Я решительно никогда не имел у себя такого тяжелого времени. Скука, грусть, апатия и лихорадочное судорожное ожидание чего-то лучшего мучат меня» (28₁; 123–124). «На мне грусть страшная» (28₁; 124). «У меня здесь ужаснейшая тоска» (28₁, 127). «Но такая тоска находила на меня все это время, что невозможно было писать» (28₁; 137). «Вот уже третий год литературного моего поприща я как в чаду. Не вижу жизни моей, некогда опомниться…» (28₁; 141).

Жалобы на уныние свидетельствуют о движении страстей, но Достоевский еще не распознает такое состояние как болезнь. Наиболее отчетливо страстные движения в душе молодого писателя проявляются в тщеславных мыслях о литературной славе. Так он пишет брату Михаилу (10 октября 1846 года): «Я все мечтаю. Мне, брат, нужно решительно иметь полный успех, без того ничего не будет, и я буду только существовать с горем пополам. Все же это зависит не от меня, но от сил моих» (28₁; 129–130). «Во мне находят новую оригинальную струю (Белинский и прочие), состоящую в том, что я действую Анализом, а не Синтезом, то есть иду в глубину и, разбирая по атомам, отыскиваю целое, Гоголь же берет прямо целое и оттого не так глубок, как я. Прочтешь и сам увидишь. А у меня будущность преблистательная, брат!» (28₁; 118) «Ну, брат, никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогеи, как теперь» (28₁; 115). «Слава моя достигла до апогеи» (28₁; 119). «Мне кажется, что слава также содействует вдохновенью поэта» (28₁; 54).

Жажде славы сопутствует желание первенства: в письмах к брату Михаилу писатель ранжирует русских писателей в отношении себя. Достается и самому Михаилу: «Я вспоминаю, как ты раз высказал мне, что мое обхождение с тобой исключает взаимное равенство. Возлюбленный мой. Это совершенно было несправедливо» (28₁; 139).

Неизбежным образом желание славы человеческой подчиняет человека мнению тех, над которыми он желает первенствовать. Таков духовный закон. Так случается и с Достоевским.

Вот его настроение до выхода романа в свет: «Если мое дело не удастся, я, может быть, повешусь» (28₁; 107). «Часто я по целым ночам не сплю от мучительных мыслей. Не пристрою романа, так, может быть, и в Неву. Что же делать? Я уже думал обо всем. Я не переживу смерти моей idée fixe» (28₁; 110).

А когда роман похвалили Некрасов и Белинский, он приходит в восторженное состояние: ««…но такое, чего я и не предполагал тогда даже в самых страстных мечтах моих… О, я буду достоин этих похвал, и какие люди, какие люди! Вот где люди! Я заслужу, постараюсь стать таким же прекрасным, как и они, пребуду верен» (25; 31). Не идеал, не служение Богу, а мнение авторитетных для него людей – вот ориентир творчества. Молодой человек не замечает, как «опасно ходит». Слава сменяется порицанием – следующие произведения вызывают острую критику Белинского и других. Он к этому времени уже много задолжал, так что пишет в долг. Восторг сменяется унынием. Поток воображения иссякает. В незаконченном романе «Неточка Незванова» от лица скрипача Б. появляются, представляется, автобиографические слова: «Таланту нужно сочувствие, ему нужно, чтобы его понимали; а ты увидишь, какие лица обступят тебя, когда ты хоть немного достигнешь цели. Они будут ставить ни во что и с презрением смотреть на то, что в тебе выработалось тяжелым трудом, лишениями, голодом, бессонными ночами; они не укажут тебе на то, что в тебе хорошо и истинно; но с злою радостью будут поднимать каждую ошибку твою, будут указывать именно на то, что у тебя дурно, на то, в чем ты ошибаешься, и под наружным видом хладнокровия и презрения к тебе будут, как праздник, праздновать каждую твою ошибку» (2; 152).

Сосредоточенность на вине ближнего создает своеобразный духовный тупик, так как закон духовного роста заключается как раз в том, чтобы познать свои недостатки, свою вину, свое падение и всем сердцем обратиться к Богу, чтобы научиться предаваться воле Божией и отказаться о своей воли. Об этом пишет игумен Никон (Воробьев): «Существуют свои законы духовного роста, которые установлены совершенной Премудростью Божией, учитывающей психологию человека. Именно в силу особенности человека, он должен подвергнуться длительному искушению от