Разве решительность пожертвовать собой ради других не являлась благородным и добрым поступком? А возможность сохранить свою душу ценой мук других людей не была эгоизмом и трусостью? Так где же проходила грань между этими понятиями? И кто вообще сказал, что «Свет» — это хорошо, а «Тьма» — это плохо? Может, всё было с точностью наоборот, просто мы об этом не знали?..

Так или иначе рядом не было того, кто мог бы ответить мне на эти вопросы. Елизар больше не приходил, сколько бы я его не звала вслух или мысленно. Да как угодно! Он появлялся и исчезал только тогда, когда считал нужным, и плевал на то, что был нужен мне сейчас.

Однако и «Тьма» не приходила тоже, что не могло не радовать.

А я боялась её появления. Боялась, ждала и надеялась, что она не придёт. Несколько ночей я не выдерживала и засыпала мёртвым сном без сновидений, а утром с облегчением понимала, что в очередной раз обошлось. И мне безумно хотелось, чтобы это везение длилось как можно дольше, ведь тогда я, возможно, смогу почувствовать себя нормальным человеком, чтобы поверить в это самой и убедить в своей нормальности Лазаревского…

—Что ж, Лиза, с тестом Роршаха мы закончили. И на сегодня это всё. Павел Наумович заберёт тебя немного раньше, я уже сообщил ему,— изрёк Лазаревский, убирая карточки в стол и что-то помечая в злополучном блокноте.

—Хорошо,— спокойно кивнула я, внутри просто ликуя, что моя пытка, наконец, завершилась.

—Единственное,— оборвал моё ликование врач,— я давно хотел спросить, откуда у тебя шрам на голове?

—На мне их теперь много,— пожала я плечами, сделав вид, что не понимала, о чём шла речь.

—На правом виске,— уточнил Лазаревский.

—Этот?— я машинально коснулась виска рукой.

Рассмотрел же, блин! А мне казалось, что среди обилия покрывавших меня шрамов он был почти незаметен. Я понимала, что Лазаревский проявил интерес из-за его необычной формы. Недавно мы разговаривали с доктором о религии, и я говорила, что не верила в бога, но отметину в форме креста на себе всё-таки имела…

—Этот,— кивнул он и сцепил пальцы в своём любимом жесте.

—В детстве я ударилась о батарею,— моментально соврала я, стараясь не выдать себя какими-нибудь невербальными знаками.

Правда, тут же об этом пожалела. Если Анатолий Сергеевич задаст подобный вопрос отцу, ложь раскроется, ведь никакой встречи с батареей не было, а о шраме папа даже не знал.

—Раньше не замечал… Интересная форма.

—Да,— опять поспешила я согласиться.— Я хорошо приложилась, разодрала кожу в двух направлениях. Получился вот крест…

—Угу,— протянул Лазаревский и снова что-то записал.

Я прикусила губу.

—А вы расскажете мне результаты тестирования?— я попыталась его отвлечь.

—Это будет зависеть от самих результатов. Обычно мы не озвучиваем пациентам диагнозы, чтобы не травмировать их психику ещё больше. Но в любом случае сначала мне нужно обсудить это с твоим отцом.

—Понятно…

В общем — если я псих, то даже не узнаю, в чём именно.

У меня за спиной раздался тихий стук, от которого по телу растеклась благодарность и долгожданное облегчение.

—Разрешите?— папа несмело заглянул в кабинет.

—Здравствуйте, Павел Наумович. Проходите. Мы с Лизой как раз закончили.

—Здравствуйте, Анатолий Сергеевич. Привет, дочка.

Он едва коснулся моего плеча, проходя мимо, и опустился в соседнее кресло.

—Привет, пап,— виновато улыбнулась я.

—Как у вас дела?— обратился он к Лазаревскому.

—Хорошо. Закончили основные тесты. Мне нужно обработать результаты, но в целом картина уже более или менее ясна.

—И какая она?

Папа нервно заёрзал. Скрестил ноги, облокотился на подлокотник, но тут же поменял позу. Он нервничал даже больше, чем я, однако его озабоченность можно было объяснить не только волнением за здоровье единственной дочери. Всё, что грозило мне — это провести в больничных стенах от недели до… Неопределённого срока. А вот ему придётся оплачивать не только мамину палату, но ещё и мою, поскольку он вряд ли согласиться запереть меня на общих условиях.

Мне снова стало стыдно. Папа вкалывал чуть ли не круглосуточно, чтобы обеспечить нам комфорт, а мы…

Мы стали для него обузой.

Нет, папа не должен был содержать ещё и меня. Если Лазаревский сочтёт меня недостаточно сумасшедшей, я обязательно пойду работать. А если нет, то постараюсь выписаться как можно быстрее…

Почувствовав неловкую паузу, я растеряно подняла глаза и наткнулась на пристальный взгляд Лазаревского. Он не отрываясь разглядывал моё лицо и с интересом изучал отражавшиеся на нём эмоции. Я поняла, что слишком глубоко задумалась и, скорее всего, перестала себя контролировать. А это было непростительной ошибкой, поскольку могло мне дорого обойтись.

—Лиза, будь добра, оставь нас на несколько минут,— спокойно произнёс врач, не шелохнувшись и не изменившись в лице.— Нам нужно кое-что обсудить.

—Да, конечно,— я еле заметно выдохнула и, стараясь не спешить, поднялась из кресла.

—Подожди в холле, дочка. Я скоро приду,— попросил папа, проводив меня затравленным взглядом.

—Хорошо.

Почти гордо я направилась к выходу из кабинета, кожей ощущая повисшую в воздухе напряжённую тишину. Она бесцеремонно подгоняла, заставляя двигаться быстрее, и всё же я старалась не бежать.

—Вы знаете, что Варваре Михайловне стало хуже?..— первое и последнее, что я расслышала, прежде чем дверь за моей спиной закрылась.

Дальше был просто гул низких голосов, но мне хватило одной единственной фразы, чтобы сердце забилось чаще, а в душе проснулась тревога. Я столько дней ходила мимо маминой палаты и ни о чём не знала. Лазаревский ничего не говорил. Ни разу в наших беседах он не упомянул о маме или о её здоровье, хотя я думала, что мы будем часто это обсуждать.

Что означало слово «Хуже»?

У неё случился очередной срыв?

Так подействовали препараты?

Или к ней опять приходила «Тьма»?..

От растерянности я не знала, куда деться, поэтому продолжала стоять рядом с дверью, пытаясь разобрать доносившиеся отзвуки слов. Но это было бесполезно.

Тревога всё нарастала. Я слишком беспокоилась за маму, чтобы уехать из больницы ни с чем. Не сегодня и не сейчас. Мама столько вынесла в одиночку, покинутая, непонятая и затравленная, так долго жила с наполнявшими её голову мыслями, с «Тьмой», с врачами и со всеми нами, что я ощущала практически физическую необходимость, наконец, поговорить с ней. Рассказать, что теперь я знала хотя бы ту часть, которая отменяла её сумасшествие. И приближала моё.

Пусть я пообещала послушно ждать папу, однако делать этого не собиралась.