Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С замершим сердцем вошел он в здание суда. Процесс уже начался. Когда открылась высокая, под самый потолок, обитая черным дерматином дверь, Парфен вдруг испытал такой панический ужас, что хоть разворачивайся и беги!
Зал оказался забит народом. Гул голосов тяжелым рокотом морской волны плыл по проходу. Опустив глаза вниз, Гришка шел следом за коренастым сотрудником, охранявшим его на даче. Следом двигался второй, и замыкал шествие Тарасов.
Сев на свое место, он оказался опять зажат сотрудниками МУРа. Голоса судьи, прокурора, адвокатов словно доносились откуда-то издалека, сливаясь с общим гулом. Один раз только Гришку что-то спросили, и он ответил «да». Глянув на Тарасова, он понял, что ответил правильно.
Уши и лицо горели. Как он ни старался не смотреть в сторону стального загона, словно могучая воля гипнотизера отдавала ему приказ. В определенный момент Гришка не выдержал и…
Вот они все! Крыл, Стас, Косой, Гудок… Гена тоже среди них. В стальном загоне, отделенные от людей толстой решеткой, как хищные звери в цирке от зрителей.
Гришке показалось, что за одну секунду он увидал глаза сразу всех пацанов. Все они смотрели по-разному: кто зло, с откровенной ненавистью, кто презрительно, а некоторые просто отвели глаза, будто боясь испачкаться о Гришкин взгляд. Хуже всех смотрел Гена Хворост. Он не отводил глаз от бывшего члена бригады, ставшего предателем и приговорившего всех в одночасье! Он смотрел холодно, без эмоций, но от этого взгляда по Гришкиной спине пробежали мурашки, и он поспешно отвел взгляд. Так в зверинце смотрит волк на подошедших к его клетке зевак, холодно, с полной уверенностью в своей силе. «Погоди, когда-нибудь этой решетки не будет, и я чиркну клыками по твоей нежной шейке!» — недвусмысленно говорил этот взгляд.
Все это Гришка прочитал в глазах Хвороста. Ему стало жутко. Язык присох к гортани. Одно дело — бумажки, другое — вот так, глаза в глаза! «Тарасов предупреждал тебя, что тяжело будет! Крепись!» — заставлял себя думать Гришка, но вновь прятал глаза. Теперь ему казалось, что абсолютно все в зале, включая и судью с прокурором, бросают ему укор.
Григорий понимал, что это наваждение, но ничего не мог с собой поделать.
Судья что-то сказал, и зал неожиданно притих. Сидевший рядом старший сержант толкнул его локтем в бок, и тут Гришка понял, что женщина в очках второй раз выкрикивает его фамилию.
Парфенов встал. Его попросили подойти. Некоторое время он слушал вопросы, пытаясь осознать их суть, затем понял, что толково ответить не сумеет, и стал по предложению отвечать только «да» или «нет».
— Парфен, сука! Что же ты, гнида, делаешь?! — услышал он выкрик со стороны клетки.
Кровь отхлынула от его лица, полный яростного презрения взгляд прожег его насквозь.
— Убью, падла! — истерично выкрикнул Гудок.
Сотрудники милиции сразу же ринулись наводить порядок. Опустошенный, Парфен сел на свое место. Чувствовал он себя так, будто на него вылили бочку дерьма и теперь от него вони — на километр! Не отмыться вовек!
Но, оказалось, это не самое страшное. Судьба подготовила Гришке коварный и подлый удар. Знал ли Тарасов о предстоящем с самого начала? Теперь Парфен на сто процентов был уверен, что — да! И разубедить его в таком положении вещей было невозможно!
* * *
— Встать, суд идет!
Парфенов поднялся. Переминаясь с ноги на ногу, Григорий обратил взор на пухленькую женщину с большими очками на носу — народную судью, собравшуюся зачитать приговор.
— Лыкову Станиславу, обвиняемому по статьям…за содеянные преступления… признать виновным…. Хворостову Геннадию Васильевичу…
Гришка вслушивался в знакомые имена и незнакомые по большинству фамилии и отчества пацанов и с замершим сердцем ждал, чем закончит судья свою речь. Он почти физически ощущал, как они ненавидят его! Лютой, непрощающей ненавистью!
— Пятнадцать лет!
— Двенадцать!
Сроки словно падали на его плечи. Гришка боялся повернуть голову в сторону стальной клетки. Ему казалось, что один взгляд находившихся внутри загона способен испепелить его на месте.
— Хворостов Геннадий Васильевич приговаривается к пожизненному заключению!
— Ох! — одновременно выдохнул весь зал, содрогаясь от столь сурового приговора. И сразу следом крик смертельно раненного зверя:
— Гришка, падла, ты труп! Бля буду!
— Увести осужденных. Объявляю перерыв. После перерыва будет слушаться дело Григория… Парфенова.
— Чтоб тебе пожизненное, как мне, припаяли, сука! — услышал он откуда-то издалека крик Хвороста и его сатанинский смех.
Издалека потому, что, едва Парфен услышал свою фамилию, ему будто ватой заткнули уши.
«Как? Почему дело? Почему не свидетель?!» — дробно застучал пульс в висках, и Парфен почувствовал, что пол уходит у него из-под ног.
Он повернулся в сторону Тарасова, но тот торопливо отвел взгляд. Совсем как он сам недавно.
«Ему-то чего стыдиться! — неожиданно про себя сардонически усмехнулся Гришка. — Он хорошо выполнил свою работу! Развел лоха, как говорят наши! Наши? Все! Теперь они не ваши! Теперь ты — сука! «Красный» человек, сдавший своих! И к тому же — потенциальный покойник! За Улыбку — раз! За пацанов — два!»
Мысли текли на удивление плавно и спокойно. Реальность перестала интересовать его. Все, что творилось вокруг него, расплывалось и пульсировало, порой сливаясь в общую однородную массу.
Единственное, что ощущал четко Парфенов, так это то, что его теперь крепко держат недавние телохранители, а теперь — конвоиры.
Его препроводили в загон, где еще совсем недавно сидели пацаны. Перед этим из общего калейдоскопа ненадолго выплыло лицо Тарасова. Капитан что-то быстро говорил ему, но Гришка уловил из его скоростного монолога только то, что депутаты почему-то отклонили закон о защите свидетеля. Но Тарасов все же выторговал ему какие-то льготы. Парфенов принял это сообщение совершенно равнодушно. Он даже не взял в голову мысль, можно ли теперь верить Тарасову. Просто отмел ее как бессмысленную. Человек, предавший своего напарника. Что от него ждать?!
Свой приговор — семь лет — Гришка выслушал равнодушно. Адвокат (уже другой — женщина) шепнула ему, что это лучший исход дела, что следователь не обманул его…
Парфену было на все наплевать! Он с удивлением смотрел на молодую женщину, одетую в дорогой строгий костюм, и чуть ли не весело думал: «Дура она или нет?! Семь лет, пять, год — какая, к чертям собачьим, мне
