– И занимаются этим все рождественские праздники?

Сусанна рассмеялась.

– Такое ощущение, что да. А теперь, когда мне поручено сказать пару слов о Софии на рождественской службе, мне кажется, я должна обстоятельно подготовиться. Прекрасная идея устроить панихиду в тот день, когда люди все равно идут в церковь. Нам нужно собраться вместе и помянуть. Нужно сделать все как следует.

«Собраться вместе и помянуть»… Скорее людям нужно дать выход своему страху и жажде сенсации, убедиться, что с ними не произойдет ничего столь же ужасного, и насладиться тем, что их снимает телевидение. Вечером они будут сидеть и смотреть новости, как прикованные, ища самих себя: «Смотрите! Вон там! За той колонной сидела я…» А то, что Сусанне «поручено», – легкое преувеличение. Скорее она сама предложила себя, поговорила с мамой. Сив Юханссон, столько лет отработавшая в пасторской канцелярии, по-прежнему активно участвует в жизни прихода.

Прежнюю рождественскую песню сменила другая, Feliz Navidad[43] с Хосе Фелициано, prospero año y felicidad[44].

– Чем я могу тебе помочь? – спросила Гитте.

В комнату вошла Карина, неся поднос с кофе и шафрановыми булочками. Поставила его на журнальный столик, выставила перед ними чашки и блюдо с булочками.

– Как твой папа? – спросила она, глядя на Гитте.

Гитте откашлялась. Она пришла сюда не для того, чтобы вести светские беседы.

– Плохо, – ответила она.

– Печально. Я слышала, что у него инсульт.

Гитте набрала воздуху в легкие.

– Он почти утратил речь, одна сторона тела парализована, а помощи никакой. Просто позор.

– Согласна, – ответила Карина и откусила булочку с шафраном. – И все мы знаем, куда утекают деньги.

Сусанна вздохнула.

– Карина, пожалуйста, не начинай…

– На прошлой неделе из лагеря для беженцев в Видселе сбежала целая дюжина. Как ты думаешь, каким образом они находят себе пропитание?

Гитте словно окаменела. Ей показалось, что она ослышалась.

– Перестань, – проговорила Сусанна. – Мы хотели поговорить о Софии.

Карина опустилась в кресло размером с мировой океан.

– Криминологам даже не разрешают считать, какова доля мигрантов в наших тюрьмах. Представляете, во сколько они обходятся обществу?

– У тебя как будто пластинку заело, – сказала Сусанна.

– Вам известно, какая часть государственного бюджета идет на финансирование иммиграции?

Ну все, довольно. Гитте взялась за костыль, чтобы подняться с дивана.

– Я не намерена все это выслушивать, – заявила она.

– Почему? – удивилась Карина. – Ты хоть знаешь, каков наш государственный бюджет?

Диван оказался слишком глубоким, Гитте не смогла подняться. Она почувствовала, как кровь бросилась в лицо.

– Давайте все же обсудим то, ради чего мы здесь собрались, – сказала Сусанна и отодвинула нетронутую шафрановую булочку. – Прежде всего – к кому мы обращаемся? У Софии нет никаких родственников. Все о ней слышали, но мало кто ее помнит. По крайней мере, такой, какая она была. У нее еще были друзья? Кроме нас?

– А мы действительно были ее друзьями? – спросила Карина. – Или мы взяли ее в свой кружок, потому что она придавала ему статус?

Гитте прикрыла глаза.

– Талмуд говорит: тот, кто спасает одну жизнь, спасает весь мир. Таким же образом часть мира исчезает, когда умирает молодой человек. Пустота, оставшаяся после ухода Софии Хельстен, вечна и незаполнима. Никто не сможет занять ее место. В тот день, когда она пропала, Стентрэск стал другим городом. И никогда уже не станет прежним.

– Супер, – выпалила Сусанна, сосредоточенно записывая в свой блокнот. – А кто такой талмуд?

– Священное писание иудаизма, – ответила Карина, опередив Гитте. – Записанное собрание положений Устной Торы.

– Роскошно, – сказала Сусанна. – Но, может быть, нам стоит добавить нечто личное? В смысле – чтобы показать, что мы ее действительно хорошо знали?

Гитте отвела взгляд. Белые ноги в летнем свете, подпрыгивающий хвостик на затылке.

– Все те вечера, когда мы собирались, чтобы обсудить прочитанные книги, – продолжала она без всякого выражения, – с ранних подростковых лет до окончания гимназии, те годы, когда формируется личность, она была краеугольным камнем. Каждую пятницу она писала свои протоколы, всегда приходила вовремя, всегда сосредоточенная, всегда все прочитав. Она очень любила литературу, у нее был широкий спектр интересов, она отдавала дань разным писателям, таким, как Набоков и Юдит Кранц…

– Мне кажется, Набокова сейчас никто не знает, – вставила Сусанна, продолжая писать.

– Издеваешься? – спросила Карина.

– Скромная, но не робкая, – продолжала Гитте, не сводя глаз со светящейся звезды в окне. – Когда она говорила, каждое слово звучало предельно четко и взвешенно. И у нее имелось одно редкое качество: она никогда не говорила о других плохо. Никогда. Она была настоящим… другом.

В динамиках зазвучал голос Каролы[45]: «Тихая ночь, дивная ночь, дремлет все, лишь не спит…»

– Хокан! – крикнула Карина в сторону кухни. – Ты не мог бы убавить громкость?

Звук тут же убавили.

– Она повергла всех нас в состояние хаоса, – продолжала Гитте. – Мы падали и падали через все семь небес и больно ударились при падении. Белые шрамы до сих пор виднеются на наших спинах. Так долго мы были без нее, а теперь снова обрели ее – вот таким образом. Это бесчеловечно.

Вечерние газеты смаковали ужасные подробности, даже Гитте не смогла от них скрыться. Кроме того, у Сусанны имелся источник из первых рук – некачественная запись в мобильнике.

– Как долго ты будешь выступать? – спросила Карина, ловя указательным пальцем последние крошки булочки.

– Пару минут, не больше. Этого уже почти достаточно. Какую-нибудь финальную фразу, и все.

– Может быть, что-нибудь о чувстве защищенности в обществе? – предложила Карина. – О доверии, о том, что мы должны остановить насилие?

Сусанна развела руками.

– Тебе обязательно надо везде вставить иммиграцию?

– Что ты имеешь в виду? – переспросила Карина. – Что заставляет тебя ассоциировать иммиграцию с насилием?

– Если бы ты знала, какой ограниченной и тупой ты кажешься со стороны, – с казала Сусанна Карине, демонстративно взяла свой телефон, откинулась на диване и ушла в Facebook.