в отношении свободы. Он обвиняет Булгакова в простом следовании христианскому платонизму, в соответствии с которым человек не может сотворить ничего нового, что превращает всю мировую историю в ненужную комедию: «И всякий творческий акт по существу своему есть творчество из ничего, т. е. создание новой силы, а не изменение и перераспределение старой. Во всяком творческом акте есть абсолютная прибыль, прирост… Мир сотворен не только тварным, но и творческим… Человек призван обогатить саму божественную жизнь»[383].

Но можно и сомневаться в прочности бердяевской концепции творчества, ибо у него не идет речь о творчестве в «сем мире», а только в «ином мире»: «В творческом акте не устраивается “мир сей”, а созидается мир иной, подлинный космос… Ибо не любить “мира”, значит, быть свободным и раскрыть свое сыновство Богу, привязаться же к “миру”, значит, быть рабом необходимости… Всякое оправдание “мира” и “мирского” есть компромисс с грехом, ибо “мир” не есть подлинное бытие, “мир” есть падшее бытие, и его не должно смешивать с божественным космосом»[384].

Со временем Бердяев смягчает свою позицию, полагая необходимым своего рода связь между неопределенной свободой и «Богом данным человеку творческим даром» и даже некоторыми материалами, которые «черпаются из сотворенного Богом мира»[385]. Что касается «материала», то Бердяев продолжал пренебрегать ценностью созданных вещей, которые всегда разочаровывают, потому что они не соответствуют изначальной идее. Он даже приводит и адаптирует пример Мефистофеля из Гёте, и говорит: «Сера всякая жизнь, и вечно зелено древо теории»[386]. В отличие от «платонизма» Булгакова это означает, что человеческое творчество обогатит мир идей, но не «реально» данный мир.

Позже Бердяев даже ограничивает силу человеческого творчества, потому что «“иной” мир не может быть создан только человеческими силами, но не может быть создан и без творческой активности человека»[387]. Более того, в поздней книге «О рабстве и свободе человека» (1939) «иной» мир наконец становится частью «этого» мира, и человеческое творчество не предназначено для созидания «иного» мира, а должно изменить структуру «этого» мира: «Царство Божие означает не только искупление греха и возврат к первоначальной чистоте, а творение нового мира. В него войдет всякий подлинный акт человека, всякий подлинный акт освобождения. Это есть не только иной мир, это преображенный этот мир. Это освобождение природы из плена, освобождение и мира животного, за который человек отвечает. И оно начинается сейчас, в это мгновение. Достижение духовности, воля к правде и к освобождению есть уже начало иного мира. При этом нет отчужденности между творческим актом и творческим продуктом, творческий продукт находится как бы в самом творческом акте, он не экстериоризирован, самое творчество есть воплощение»[388].

Это очень похоже на видение Булгаковым творческой Софии, но Бердяев не очень последователен с его двойственным отношением к «этому» миру. В конце концов он не может принять оправдание Булгаковым этого мира, потому что в соответствии с его космологической концепцией мир всегда находится в опасности от негативных сил, ревущих в Ungrund, – этот злой потенциал никогда не может быть уничтожен ни Богом, ни человеческими личностями. Поэтому, как ни парадоксально, но предполагая абсолютную «меоническую свободу», человеческие личности по-прежнему зависят от некоторых богоданных предпосылок, и они отчаянно нуждаются в божественной силе, чтобы иметь возможность постоянно бороться против зла и создать что-то новое (с очень низкой вероятностью успеха)[389].

Булгаков же действительно пытается оправдать онтологическое качество, ноуменальный (софиологический) фундамент «этого» мира с помощью христианского учения о творении мира Богом. В его концепции, часто подозреваемой в пантеизме, ноуменальное ядро мира божественно. Но воздерживаясь от простых выводов, можно было бы говорить в случае с Булгаковым о «негативной теологии в отношении этого мира», направленной против крайностей научного позитивизма[390]. По Булгакову, учение Канта о непознаваемости Ding an sich стало продолжением богословской традиции via negativa, отрицательного богословия в современной философии[391]. Таким образом, ноуменальная основа мира дана и божественна, и человек не может создать ничего онтологически нового: «Творчество в собственном смысле, создание метафизически нового, человеку как тварному существу не дано и принадлежит только Творцу. Тварь же существует и действует в тварном мире, она не абсолютна и потому метафизически не оригинальна. Человек свободен – а постольку и оригинален – лишь в направлении своих сил»[392]. Но человек способен и призван формировать мир в его феноменальном аспекте: «Тварная свобода, как модальная, не творит мир в его данности, но его образует, осуществляя его задание так или иначе, теми или иными путями при наличии непреложных и не отменных основ бытия»[393]. Человек ограничен, но, тем не менее, и в отличие от Бердяева, предположение Булгакова о данном основании позволяет человеческим личностям быть свободными и автономными деятелями в формировании собственной культуры. Конечно, зло будет мешать его усилиям, но борьба против зла – не есть самый смысл творчества, хотя эта борьба стала важной задачей после грехопадения. Смысл творчества, по Булгакову, является осуществлением данного потенциала и выполнением задачи; речь идет не о том, что будет создано, но как это будет сделано: созданный мир – «бесконечный ряд возможных творческих вариаций, однако на определенную, абсолютную тему Софии Божественной»[394]. Но в отличие от платонизма мир не просто «имитация» божественных идей, а именно человеческое «воссоздание» (восстановление) из нового мира культуры, создаваемого в хозяйстве[395]. И именно в культуре понятия человеческой свободы и самоопределения получают высшее значение, там они, преодолевая препятствия, могут расти в силе и эффекте.

«Свобода как самоопределение – из себя, хотя и в данности – есть мощь. Но она же, как имеющая перед собой данность, ее ограничивающую и определяющую, есть немощь. Мощь есть проявление свободы как самоопределения, причем она способна к возрастанию. Растущая мощь означает очеловечение человека, овладение им своей собственной данностью или природой чрез свободу и необходимость, их согласие»[396].

По Булгакову, возможность самоопределения является ключевой категорией созданной жизни, потому что даже Бог, хотя он источник любой свободы, не может свободно ограничить человеческое самоопределение. «Человеческая личность с ее свободой сохраняет свою неуничтожимость и самоопределяемость в отношении к Божеству, которое может на нее воздействовать, лишь взаимодействуя с нею на основании тварной свободы»[397]. Это так, потому что Бог любит – и это выходит за рамки любого понятия свободы и необходимости[398]. Но «жизнь тварного духа действительно определяется как свободное самостоятельное полагание личного бытия и естественная данность, которая преодолевается в личном бытии»[399]. И, мы должны