образ Божий, то почему бы ему не быть в состоянии создать по аналогии автономную природу? Не достаточно ли было постулировать аналогию божественной и человеческой природы и показать, что человеческая природа и телесность также являются творениями Бога (а не злой материи)? Если бы Булгаков был более последовательным в определении понятия сообразности, творчества и соотношения, в их противоположности причинности (Фома Аквинский) и эманации, софиология избежала бы обвинений в монизме и пантеизме: «Вообще, идея Творца и творения в переводе на язык механической каузальности со всем не нуждается, ибо имеет для себя иную, свою собственную категорию сообразности, поскольку творение в себе содержит живой образ Творца и соотносится с Ним»[436].

Тем не менее Булгаков остается верен своей концепции личности как основного принципа бытия, которую он определяет в качестве постоянного взаимодействия между «духом» и «природой». По его словам, личность есть данная онтологическая реальность (в соответствии с учением о Троице), которую человек не должен достичь в будущем, но которая у него есть и позволяет ему формировать мир в силу его личной автономии, вступая во взаимосвязь с другими лицами и не в последнюю очередь благодаря сотрудничеству со своим Творцом.

Бердяев стремится к абсолютным решениям. Называя себя философом свободы, творчества и «персоналистического социализма», он, похоже, боится сложностей и различий в межличностных отношениях, даже если утверждает, что ценит их. Булгаков же знает, что без сложных межличностных отношений мы не знали бы свободы и творчества вообще. Творчество вырастает не из простых решений, а из сложных, межличностных и мудрых решений. Ключевое слово Булгакова, как известно, мудрость – София. Это очень важное понятие его тринитарной философии, и оно очень тесно связано с понятиями личности, межличностности (соборности) и творчества. Даже если софиология Булгакова «гарантирует счастливый конец», то она обосновывает разнообразие, а не однообразие.

Итак, наконец, мы можем понять глубокий смысл наблюдения З. Н. Гиппиус, приведенного в начале этой статьи. Действительно Бердяев и Булгаков, как вода и огонь. В то время как Бердяев отчаянно пытается победить зло, Булгаков фокусируется на всех возможных вариациях блага. Но это две стороны одной медали. Булгаков говорит в письме 1937 года Бердяеву: «Близость и дальность есть то антиномическое и которое как-то между нами существует. И соединяет и разделяет, различает и противопоставляет. Удивительно ли, что с выявлением индивидуальности, с годами, все глубже и резче обозначаются обе стороны антиномии? Со своей стороны, я люблю антиномию, [почему] чувствую в ней огонь жизни, который, думается, существует и в нашем и»[437].

Бердяев и Булгаков были оригинальными мыслителями, всегда объединяемыми неким и. Желание Гиппиус, чтобы они поскорее вступили в интеллектуальную дуэль, а не показывали свое единство, осуществилось, и таким образом действительно зажглись искры «того подлинного религиозного огня»[438], ощутимые до сегодняшнего дня.

Соборность и проблема переводимости: Сергей Булгаков и Густав Шпет[439]

Т. Г. Щедрина

В «Новой философской энциклопедии» «соборность» определяется как «понятие русской философии, означающее свободное духовное единение людей как в церковной жизни, так и в мирской общности, общение в братстве и любви». Далее говорится, что «термин не имеет аналогов в других языках»[440]. Автор этой статьи В. В. Лазарев также утверждает, что «Бердяев указывает на непереводимость понятия соборности на другие языки и для западного его усвоения вводит термин “коммюнотарность” (от фр. commune – община, коммуна)».

Такие констатации «непереводимости» понятия «соборность», отсутствия ее «аналогов» широко распространены в современном российском обществе, причем не только в среде специалистов по русской философии, но и в определенных социальных и политических кругах, расширяющих контекстуальную значимость этого понятия в рамках поисков современной «русской идеи». И эта констатация, как и множество других таких «определений» соборности, приводят к созданию ее образа, в котором на передний план выдвигается ее уникальность – «таинственность», «непереводимость», «недоступность для понимания». Этот образ охотно принимается не только определенными политическими кругами Запада, но и оказывает влияние на научные исследования России зарубежными филологами, философами и другими гуманитариями. Об этом свидетельствует, в частности, появление термина «соборность» в «Словаре непереводимостей», созданном во Франции: «Sobornost’ (соборность) – fr. conciliarity, collfigialitfi communauth, solidarity Sobornost’ (соборность) начиная с Хомякова означает соборную природу Церкви, ее способность преодолеть индивидуальное, уважая свободу каждой личности. Славянофильское понятие, par exellence, оно вскоре вышло за рамки теологии, а в наши дни указывает на фундаментальное качество русской жизни, русской мысли и даже русской культуры»[441]. Возникает вопрос: что значит в данном контексте «непереводимость»? «Фиаско человечества перед лицом трудностей перевода»?[442] Скорее, наоборот. «Непереводимость» в данном контексте свидетельствует, как полагает Н. С. Автономова, «о неустанно возобновляющихся усилиях в работе над тем, что для перевода наиболее сложно»[443].

Я думаю, что под этими словами подписался бы и Бердяев. Иначе зачем он всю свою жизнь пытался описать и объяснить это понятие западному миру? Именно этот смысл «непереводимости» он имел в виду, когда писал, что «самое слово соборность с трудом переводимо на иностранные языки, и идею соборности очень плохо понимают западные христиане, католики и протестанты»[444]. Для Бердяева важно здесь подчеркнуть трудность процесса перевода, требующего определенных интеллектуальных усилий и каждый раз уточнения контекста употребления этого термина, а отнюдь не подчеркивать самозамкнутость русского религиозного сознания и русской культуры в целом. Поэтому он ищет в европейских языках такие эквиваленты (коммюнотарность), которые могли бы передать основное значение этого термина[445].

Я думаю, что мы сегодня должны рассматривать исторический опыт Бердяева, стремящегося представить соборность западному миру, не только как попытки создания неповторимого образа России, но и как работу по выполнению культурной программы, заложенной еще А. С. Пушкиным. Нам нужен свой «метафизический язык»[446]. Такая работа сегодня требует коллективных усилий и сталкивается с немалым количеством трудностей, осмыслить которые нам помогает обращение к историческим традициям русской философии. Ведь проблема «переводимости» соборности, причем не только с языка на язык, но и из одного культурного контекста в другой, – это ключевая тема русской философии, выраженная в произведениях и архивных материалах русских философов начала ХХ века. Она очень ярко прозвучала в «разговоре» Шпета и Булгакова. Замечу, что в нашем контексте именно разговор оказывается наиболее адекватной формой представления этой темы, поскольку, как я уже отмечала выше, в нем появляется возможность реконструировать контексты, позволяющие прояснить историческую ситуацию, в которой тот или иной термин употребляется. Применительно к термину «соборность» это обстоятельство приобретает чрезвычайную важность.

Дело в том, что «непереводимость» термина «соборность»