образу и подобию Божьему может действовать свободно, но не продукт природы или общества, ограниченный теми функциями, которые были даны ему при его производстве. Поэтому не религия, но материализм – «опиум народа» (Маркс), поскольку лишает человечество его духовного измерения. Признавая в марксизме социальную заботу о человечестве, они критиковали его за отсутствие уважения к отдельной человеческой личности. Поддерживая позицию Канта о человеке как самоцели, они все же подвергали ее критике за отсутствие метафизических оснований[357]. По их мнению, подобный фундамент лежит в христианской концепции, согласно которой каждый человек создан по образу и подобию Божьему. В то же самое время они критикуют Православную Российскую Церковь, поддерживающую авторитарное государство. Они были убеждены, что человек призван к восстанию против любой власти, которая подавляет его достоинство и свободу. Таким образом, Бердяев и Булгаков выступили яростными критиками марксизма, Канта и традиционного христианства, но, в свою очередь, взяли из этих идей наиболее для них привлекательное и создали свои новые концепции личности.

А это то, что формирует основные различия между Булгаковым и Бердяевым, и то, что разделяет их, как огонь и воду. Это может быть продемонстрировано на примере «Критики чистого разума» Канта, в частности идеи разделения явлений (феноменов) и ноуменов. Оба философа отреагировали на это разделение, стремясь придумать другое отношение человека к феноменам, «вещам, как они предстают перед нами». По их мнению, кантовская концепция отношения человека и вещей основана на сомнении по поводу совпадения человеческого восприятия вещей с вещами, как они есть на самом деле. Кант различает Ding an sich, ноумен, от Erscheinung, явления, и постулирует, что человеческое знание ограничено явлениями вещей: «Мы не можем знать вещи-в-себе, но только, как они представляются нами» (Кант И. Пролегомены. § 10). Русская религиозная философия была представлена как попытка устранить «эпистемологический экран Канта над ноуменами с целью восстановить утраченную общую интеллектуальную почву с божественным»[358]. Следующие за Фихте, Гегелем и Шеллингом русские философы, по замечанию Ахутина, по преимуществу видели свет истины там, где Кант был ослеплен ноуменальной тьмой Ding an sich[359]. При этом русские мыслители следуют идеям Канта (и Фейербаха), рассматривая вопрос не с теоцентрических, но с антропоцентрических позиций, постулируя ноуменальность личности.

Действительно, Бердяев и Булгаков защищают доступ человека к вещам-в-себе. Однако главное их отличие от Канта заключается в ином понимании явления. Если быть кратким, то, по Бердяеву, явления – препятствия[360]. Феноменальный мир является следствием первородного греха, он управляется необходимостью, принуждением и правом. Булгаков же понимает явления как вехи на пути к познанию вещей-в-себе[361]. По его мнению, феноменальный мир – это онтологический факт божественного творения, его пластичность производит творческую свободу и создает красоту. Это общее различие приводит к важному выводу в связи с возможностью человеческого акта творения как культуры. По Бердяеву, культура является средством для преодоления феноменального мира и познания вещи-в-себе; по Булгакову, культура является способом формирования феноменального мира в силу знания вещей-в-себе. Иными словами, по мнению Бердяева, «падший мир» должен быть удален, уничтожен; по мнению Булакова, он должен быть переформирован или преобразован.

Обращаясь к Канту, мы должны обратить внимание на некоторые концептуальные трудности – если даже не стереотипы – и различия между «восточным» и «западным» понятием личности. Самые большие проблемы с определением личности касаются понятия личной автономии. По этому вопросу крайне важно оценить влияние философии Просвещения и романтизма на европейское мышление. Новые исследования истории идей продемонстрировали, как важно проводить различие между кантовским понятием автономии субъекта и романтическим понятием самобытной индивидуальности, одинокого гения[362]. Автономия субъекта в значении эпохи Просвещения – это не противоположность сообществу, но его моральное основание: моральная автономия – это то общее, что есть у всех субъектов. В противоположность этому самобытная индивидуальность в значении романтизма всегда восстает против любых формальных правил, ограничивающих его свободу: ее личная самостоятельность – это то, что отличает его от других. В связи с этими замечаниями можно утверждать, что Бердяев разработал романтическую концепцию личной свободы, пытаясь увеличить индивидуальную автономию в целях ее преодоления, в то время как Булгаков разработал концепцию человека в рамках идей Просвещения, пытаясь оправдать моральную автономию субъекта, ссылаясь на христианское учении о человеке как образе и подобии Божьем. Конечно, как заметила Екатерина Евтухова, Булгаков также «впитал поглощенность отношением человека к окружающему его миру от немецкого романтизма», и его «акцент на внутренний дух проследовал в русскую традицию концепциями органицизма и целостности»[363], но оригинальность его мышления состоит именно в попытке удержать автономию в кантовском смысле, в пределах «романтического», целостного понимания человека, что подразумевает определенное чувство ответственности в межличностных отношениях[364].

Кроме огромного влияния Канта, Бердяев и Булгаков восприняли замечания Людвига Фейербаха о том, что Бог был создан по образу и подобию человека. Для Фейербаха Бог был проекцией человеческих способностей в несуществующее трансцендентное. Бердяев и Булгаков согласились с открытием Фейербаха божественной сущности человека, но оспорили его вывод о несуществовании Бога. Напротив, по их мнению, открытие Фейербаха должно напомнить современным философам и теологам о старом христианском антропологическом утверждении, что человек был создан по образу и подобию Бога, и, следуя идеям Соловьева, они связали это открытие с концепцией Богочеловечества, которая гласит: Бог и человек не только состоят в иерархической связи Творца и тварного бытия, но в первую очередь в личных отношениях на общей почве. Эту общую основу Бердяев назвал бы «меонической свободой», в то время как Булгаков назвал бы ее «Софией». Кроме того, они пришли к выводу, что концепция человеческой личности связана со Святой Троицей. И здесь они тоже вдохновлялись идеями Фейербаха, так как по его словам, идея триединого понятия Бога была выражением социальной жизни человечества[365].

Существует важное различие восточного и западного мышления в отношении связи между Святой Троицей и концепцией личности. В то время как Августин на Западе провел аналогию между Святой Троицей и умственными способностями отдельного человека (память, интеллект, воля), восточные духовные мыслители подчеркивали образ и подобие соотношений между божественными и человеческими личностями. Можно утверждать, что Бердяев не использовал ни одно из этих понятий для собственного понятия Троицы и личности, в то время как Булгаков просто объединяет их. Поэтому концепция личности Булгакова и взаимодействия личностей представляет интересную попытку преодолеть некоторые концептуальные различия между восточной и западной мыслью о соотношении между человеком и обществом[366]. Во имя сообщества восточное мышление, например, в «Основах учения о достоинстве, свободе и правах человека Русской Православной Церкви»