– А вот они-то как раз не должны знать, куда я еду!

Мамино лицо пылало, глаза блестели, и даже золотые локоны, казалось, вздрагивали от напряжения, которое шло по ней по всей, как по электрическому проводу.

– Почему?

Феликс смотрел на маму насупившись. Впервые в жизни он не одобрял того, что она собиралась сделать. Может, ему лучше было бы вообще не знать ее планов? Не знать, куда она собирается ехать.

Он узнал об этом почти случайно. Почти – потому что мама была слишком взволнована, чтобы скрывать от него свои намерения, а раз она не слишком скрывала, то, значит, он и не слишком случайно о них узнал.

Она собирала чемодан и, прижимая телефонную трубку щекой к плечу, разговаривала со своей подругой Лизой.

Феликс не любил эту Лизу. Руки у нее дрожали, глаза лихорадочно блестели, и она всегда казалась пьяной, при том что спиртным от нее не пахло никогда. В чем тут дело, Феликс не понимал, хотя ему было уже десять лет. Но, не понимая этого, чувствовал: стоит Лизе прийти к ним домой, как его сразу же охватывают тревога и уныние. Он не любил Лизу за то, что она вызывала в нем эти чувства.

Мама же, наоборот, любила Лизу больше всех своих подруг и не уставала повторять, что в этой женщине живет несчастье и что она поэтому достойна жалости. Достойна или не достойна, Феликс не знал. Ему казалось, что несчастье – как оно, кстати, может жить внутри человека? – это никакая не заслуга, и непонятно, почему за него надо награждать такой дружбой, какую питала к Лизе мама.

Сегодня мама начала разговаривать с Лизой очень рано утром. Феликс и проснулся от того, что в его спящее сознание ворвался взволнованный мамин голос. Во сне он не мог понять, почему она волнуется, и это так беспокоило его, что он сбросил с себя сонное оцепенение.

Дверь в кухню была открыта. На табуретке стоял чемодан, очень красивый, мама купила его во время гастролей в Италии. Разговаривая, она то и дело бросала в этот открытый чемодан какие-то вещи, иногда промахиваясь и роняя их на пол.

– Пойми, Лиза, пойми, ему остался год. Всего год! Но ведь это для меня – всего, а для него… Я боюсь за него. – Мамин голос взлетел вверх, словно по хрустальной лесенке. – Он так импульсивен, так нервен во всех своих чувствах, что может просто не выдержать. Мне страшно подумать, что он может сделать, если не выдержит… Нет-нет, не хочу думать! – Она помолчала, наверное, слушала, что говорит Лиза, потом ответила ей: – Да, еду сегодня. Хорошо, что его перевели под Нижний Новгород, все-таки это близко. А то я измучилась каждый раз уверять родителей, будто проведу неделю с любовником. – Мама снова послушала трубку. – Не знаю, верят или не верят. Честно говоря, меня их доверие совершенно не волнует. Они до сих пор считают, что я вот-вот устрою свою личную жизнь, представляешь? С порядочным человеком! Когда я слышу, как отец это произносит, мне хочется швырнуть в него чем-нибудь тяжелым.

Феликсу стало страшно. Он представил, как дедушка произносит эти слова «порядочный человек» – он часто произносил их по отношению к разным людям – и как мама бросает в него большой китайской вазой, которая стоит в квартире у дедушки и бабушки на буфете.

– До такой степени меня не уважать! – с еще большим волнением продолжала мама. – Мои чувства, мою любовь… Все это для них ничто! Для них вообще не существует чувств, только их проклятая порядочность, которая на самом деле просто расчет. Расчет! Дай им волю, они все рассчитали бы заранее в моей жизни так же, как в своей. Это просто ужасно, Лиза… И ужасно, что я вынуждена притворяться перед ними. А что делать? Не могу же я оставлять Феликса одного. Но ничего, еще год, и это притворство наконец кончится.

Феликс отбросил одеяло и вскочил с кровати. Его била дрожь, хотя в квартире топили так, словно на улице стояли не апрельские погожие дни, а крещенские морозы.

Он бросился к кухонной двери. Мама услышала шлепанье его босых ног и поспешно сказала в трубку:

– Феликс проснулся. Я тебе из поезда позвоню.

– Зачем ты едешь в Нижний Новгород? – спросил Феликс, останавливаясь на пороге кухни.

– Почему ты решил, что в Нижний Новгород? – пожала плечами мама. – Я еду…

– Я слышал, – перебил ее Феликс. И повторил: – Зачем?

Мама внимательно посмотрела ему в глаза, словно оценивая, можно ли ему сказать… И сказала:

– Я еду к человеку, которого люблю. Ты уже достаточно большой и должен это знать.

В мамином голосе прозвучал вызов. Это было впервые, и Феликс растерялся.

– А бабушка и дедушка? – зачем-то спросил он.

Хотя ему и самому было понятно: это не главное, что он хочет спросить сейчас у мамы.

– А вот они-то как раз не должны знать, куда я еду! – воскликнула она.

Тут Феликс почувствовал, что недоумение, почти даже растерянность сменяются в его душе гневом. Что значит – не должны? Он им врать должен, что ли?

– Я им врать должен, что ли? – произнес он.

– Ты просто не должен с ними это обсуждать. – Вызов из маминого голоса все-таки исчез. – Пойми, мой маленький… – Мама подошла к Феликсу, обняла его с такой нежностью, от которой у него всегда занималось дыхание. – Пойми, мне самой претит эта ложь. Но что же нам делать? Мы с тобой не обойдемся без их помощи.

– Мы с тобой?..

Феликс отшатнулся. Мамины слова показались ему отвратительными. И этот ее доверительный тон…

– Ну конечно. Ведь ты мой мальчик, ведь я не могу без тебя ни дня, – сказала мама.

«Она врет, – вдруг подумал Феликс. Он никогда не думал так о маме, так холодно, будто наблюдая за нею со стороны. Ему стало страшно от того, что он может так думать о ней, но он все равно думал именно так. – Зачем она врет? Она ведь запросто обходится без меня, когда уезжает. И ничего в этом нет особенного. Что ей, со мной все время сидеть, как с маленьким? Но зачем же она говорит, что не может без меня ни дня?»

И сразу же он догадался: мама даже не врет, а просто играет, как на сцене или в кино. Он был на всех ее спектаклях, даже на «Манон Леско» и «Даме с камелиями», хотя это были совсем взрослые спектакли и дедушка был против того, чтобы Феликс их смотрел. Но он смотрел и эти спектакли, и другие, в которых играла мама, и все ее фильмы смотрел тоже. Он знал, какая она становится, когда играет, – как смотрит чуть искоса и словно бы виновато, как улыбается, как блестят ее глаза, как звенит голос.

Сейчас она играла, как будто кухня была сценой, а он, ее сын, просто партнером по спектаклю.

– Пойми, маленький… – начала мама.

– Не называй меня маленьким! – перебил Феликс.

– Ну большой, большой, – улыбнулась она.

Ему была неприятна эта ее понимающая улыбка. Получалось, все дело в том, что он хочет выглядеть взрослым! А он вообще не думал сейчас о такой ерунде. Ему казалось, что-то ломается в жизни. В его, в дедушкиной, в бабушкиной… Только в маминой, он чувствовал, ничего не ломается, все остается по-прежнему. А то, что сейчас с ней происходит, началось уже давно, просто он раньше этого не замечал.