– Пойми, мой хороший, – как ни в чем не бывало продолжала она. – Я люблю человека, который… Который сейчас не со мной. Но он будет со мной очень скоро, мы оба ждали этого много лет, и…

– Сколько лет? – снова перебил ее Феликс.

– Что? – не поняла она.

– Сколько лет ты его ждешь? – повторил Феликс.

Он хотел еще спросить, как так получается, что она ездит к тому человеку, и при этом ей приходится его ждать. Но он почему-то не смог об этом спросить.

– Я жду его уже четырнадцать лет, – с тихой грустью произнесла мама.

Точно такая же грусть звенела в ее голосе, когда она играла Манон Леско – ту сцену, в которой Манон обманывает кавалера де Грие. Как только Феликс догадался, что сейчас она тоже играет, он даже стал узнавать, какие именно роли.

Но эта мысль мелькнула у него в голове очень коротко. И сразу же сменилась совсем другой мыслью…

– Так ты… Так я… – пробормотал Феликс. – Он… этот человек… Он мне кто?..

– Тебе? – В мамином голосе прозвучало недоумение. И тут же она воскликнула, всплеснув руками: – Филька! Ты подумал, он твой отец? К сожалению, нет, – вздохнула она все с той же тихой грустью. – Понимаешь, однажды – только однажды за четырнадцать лет! – мне показалось, что я влюбилась в другого человека. Это был какой-то смерч, вихрь, умопомешательство. Это была трагическая ошибка! – воскликнула она. Феликс вздрогнул. – Я год не ездила, я думала, что не поеду больше никогда. И только потом, когда у меня все уже кончилось с тем, другим, я поняла, что все это было обыкновенным безумием. Я думала, он – тот, кого я люблю по-настоящему, – не простит мне этого. Но он великодушный человек. А может быть, слишком меня любит. Мне трудно об этом вспоминать… Хотя все это неважно теперь! – Ее глаза радостно сверкнули. – Теперь у меня есть ты и есть он – двое моих любимых мужчин. Скоро мы будем вместе. Все вместе.

– Я не хочу! Не хочу-у!..

Феликс разом забыл, что он давно уже не маленький, что он сильный, что он должен оберегать маму… Он кричал, как подстреленный заяц, он колотил себя кулаками по лбу, он готов был упасть и биться на полу, как какой-нибудь мелкий придурок в магазине игрушек!

Он не хотел, чтобы так неожиданно, так страшно ломалась его жизнь!

– Ну что ты, что ты?! – Мама так испугалась, что у нее задрожали руки. – Филька, миленький, ну успокойся! Он тебя уже заочно любит. Я возила ему показать твои рисунки и ту шкатулочку деревянную, помнишь, которую ты мне сделал на день рождения… И ты тоже его полюбишь, я уверена! Он такой умный, добрый… Да и не сейчас мы еще будем все вместе, еще только через год, – наконец сдалась она.

При этих последних словах в ее голосе мелькнула досада.

Мама быстро заварила для Феликса крепкий сладкий чай, положила в кружку половинку лимона, как он любил. Она гладила его по голове и успокаивала, успокаивала…

– А дедушке и бабушке все же не говори пока об этом, пожалуйста, – попросила она словно бы мимоходом. – Ведь они старые, любят волноваться без всякого повода. Давай мы с тобой побережем их нервы, ладно?

– Ладно, – с трудом выговорил Феликс.

Его охватила пустота. Пустота была снаружи, он задыхался в ней, как, он читал, задыхаются в горном разреженном воздухе. Пустота была и внутри – ему все стало вдруг безразлично. Все, что было ему дорого, на чем стояла его жизнь, – все оказалось призрачным. Оказалось ложью.

– Я вернусь послезавтра, – сказала мама. – Ну, веселее, Филенька! Не скучай. И не будь таким грустным, а то бабушка тебя замучает расспросами.

«Она волнуется за себя, – подумал Феликс с той же холодной отстраненностью, которая так напугала его полчаса назад, когда он почувствовал ее впервые; теперь эта холодность по отношению к маме уже не пугала его. – Если я буду грустный, бабушка встревожится и начнет меня спрашивать, почему я грустный. И я могу проговориться про… этот Нижний Новгород. Она просто боится, что я проговорюсь».

– Я не проговорюсь, мама, – сказал он.

Мама заглянула ему в глаза. Взгляд у нее стал испытующий, цепкий. Она размышляла, как они будут жить дальше. Она умела размышлять быстро – дедушка всегда говорил, что у нее быстрый, цепкий женский ум.

– Ну вот и хорошо, – спокойно сказала она. – Помоги мне, пожалуйста, с чемоданом. Никак не могу закрыть.

Чемодан был полон, хотя она ехала всего на два дня. Феликс увидел пакет с конфетами, многочисленные сигаретные пачки. Он чуть не спросил, зачем везти… этому сигареты, разве он сам не может их купить? Но не стал спрашивать. Он понял, что лучше откусит себе язык, чем задаст маме хоть один вопрос об этом человеке.

Феликс с силой надавил на крышку чемодана и застегнул замок.

Если перед Рождеством клиенты, которых их авто подвели в самый ответственный момент, еще посещали мастерскую, то в первый день рождественских праздников случилось полное затишье. Никто никуда не ехал, машины ни у кого, соответственно, не ломались.

Владелец мастерской, дюжий хохол Гриня Чуб, встретил Феликса с мрачным видом.

– Ну шо я тебе скажу? – вздохнул он. – Посиди тут трошки та гуляй соби. Нэма клиентов, сам бачиш. Шоб им повылазило!

Гриня жил в Париже десять лет, отлично говорил по-французски, но в минуты жизни трудные предпочитал переходить на ридну мову, перемежая ее русскими словами.

– И скильки ж я соби казав! – продолжал убиваться он. – Скильки ж я соби казав: Гриню, кинь ты цей бизнес, наймись ты до якого француза. Це ж як гарно: отробил от звонка до звонка – и до хаты. А тильки шо не так – до профсоюзу, вин за тэбэ горой! И шо ж так нэ жыты? И на що мэнэ сдався цей геморрой?

На что сдался Грине геморрой самостоятельного бизнеса, было как раз понятно даже менее догадливому человеку, чем Феликс. Будучи полновластным хозяином, Гриня принимал на работу мастеров квалифицированных, но либо живущих во Франции нелегально, либо только что приехавших из стран бывшего Советского Союза, а потому еще не успевших разобраться, что здесь к чему в этой Франции. И пока они в этом разбирались, пока до них доходило, что при наличии разрешения на работу у них в этой волшебной стране имеется множество всевозможных прав, которые работодатель обязан соблюдать, – до тех пор Гриня эксплуатировал своих работников в хвост и в гриву, так, что Карл Маркс мог бы написать на примере его мастерской фундаментальный труд «Капитал-2».

У Феликса, впрочем, разрешения на работу не было, так что бороться за свои права, тем более с Гриней, он не собирался.

Он вышел на улицу и, стоя у двери мастерской, закурил. Гринины причитания влетали ему в одно ухо и тут же вылетали в другое.

Феликс не придавал значения тому, что говорят люди. «По делам их узнаете их» – это он открыл для себя когда-то не как библейскую цитату, а как практическое наблюдение над повседневным человеческим поведением. Слова же, любые, от самых возвышенных до матерных, Феликс давно уже воспринимал как пустое сотрясение воздуха.