— Портрет Мартина Вика? — переспросил Хаттон. Потом оглядел кабинет в поисках аналогий и уставился на стол. На чистый лист бумаги. Постучал по нему. — Да вот он.

Наоми улыбнулась:

— Если бы он не был виновен в смерти четырех человек, мы, пожалуй, согласились бы с вами. Вообще, это довольно редкий случай. Убийца, сам ставший жертвой убийства.

Хаттон заерзал. Видимо, мысленно отменял следующую встречу. На мою напарницу он смотрел таким же наигранно-усталым взглядом, как и остальные мужчины, причастные к этому делу. Может, я и сам один из них.

— Слушайте, когда я говорю, что он похож на чистый лист, это потому, что другого ничего не скажешь. Пока этот ублюдок здесь сидел, он вообще не реагировал ни на какие обращенные к нему действия. И в то же время пробуждал такую ненависть в заключенных…

— Почему же? — ухватился я за вопрос, на который не смог ответить Кевин Блейк.

— Честно? Мы так и не докопались до причины. Но семь покушений за двенадцать лет — это много по любым стандартам.

— Не знал, что у вас тут есть стандарты.

В ответ Хаттон только махнул рукой.

— Мне показалось странным, что Чарли Слоун знает такие подробности, как количество попыток покушения…

— Неужели? — Хаттон перевел взгляд на пустую стену за нами.

Любопытно, что он даже не задумался, когда услышал имя ушлого репортера. Был бы смышленее, переспросил бы, кто это.

Я дождался, когда он снова посмотрит на меня.

— Да, — подтвердил я. — Он спросил об этом старшего суперинтенданта Чейз на пресс-конференции. Интересно, кто ему рассказал?

— Если вы из-за этого пришли…

— Нет, не из-за этого.

— Я не могу отвечать за все сплетни, которые просачиваются сквозь эти стены. Если хотите знать, что я думаю, молчание Вика было настоящей проблемой. Он относился к другим высокомерно, смотрел на всех свысока. Высокомерный детоубийца — это как кость в горле.

Я кивнул:

— Кроме того, Вик приобрел своего рода известность…

— Есть два вида известности. Местные знаменитости — фигуранты громких дел, — пользуются авторитетом. Тут ведь приходится как-то коротать время, так что если тебе есть о чем порассказать, то далеко пойдешь. Но если смотришь на всех свысока и… — Хаттон осекся в поисках слова.

— Скрытничаешь? — подсказала Наоми.

— То получаешь дыру в барабанной перепонке. Он, если так можно выразиться, не обладал навыками общения. Если честно, мне казалось, что ему комфортнее в смирительной рубашке.

— Значит, приятелей у него не было?

— С последним сокамерником, похоже, ладил. Но это другое дело…

— Почему?

— Там, скажем так, мятущаяся душа.

— Как думаете, эта душа согласилась бы с нами поговорить? — спросила Наоми. — Уверена, суперинтендант Паррс был бы доволен…

Челюсти Хаттона сжались и разжались.

— Конечно, — сказал он. — Боюсь, понадобится некоторое время, чтобы это устроить. Крыло «Е» закрыто для посещений. Нужно уведомление за несколько дней…

— По какой причине закрыто? — спросила Наоми.

— Да как всегда. Нехватка персонала не позволяет чаще выводить заключенных на прогулку.

— И сколько времени они ежедневно проводят вне камеры?

— В сложившихся условиях — всего час. — Хаттон выдержал ее взгляд.

Все знали, что двадцатитрехчасовое сидение в камере было одной из главных причин протестов. Не верилось, что власти вернулись к этой практике.

— Не надо ничего устраивать, — сказал я, пытаясь ускорить процесс. — Мы поговорим с ним прямо в камере.

— Я бы не советовал…

— Он в той же камере, где сидел Вик? — спросила Наоми.

— Последние пять лет…

— Тогда мы бы хотели ее увидеть.

— Думаю, вам там особенно не понравится, констебль.

Наоми улыбнулась:

— Я здесь не за тем, чтобы мне что-то нравилось.

— Ладно, — с неприкрытым злорадством произнес Хаттон таким тоном, будто разговаривал с неразумным ребенком; наверное, остался бы доволен, если бы наш визит в камеру закончился совсем плохо. — Дайте мне минутку. — Он выбрался из-за стола и вышел.

Наоми округлила глаза:

— Тут так воняет…

Она была здесь впервые, но вряд ли это забудет. Я решил проверить, можно ли открыть окно, выходящее на тюремный двор. Наоми подошла ко мне. Группка заключенных как раз выходила на дневной свет.

— Час в день… — сказала Наоми.

Мы молча стояли и смотрели. Заключенные кругами ходили по двору, низко опустив головы.

— Надо же, — удивилась Наоми. — Строго по часовой стрелке.

Я кивнул:

— Видимо, чтобы быстрее отмотать срок.

Заключенные категории «А» вызывают невыразимое чувство безнадеги. Большинство из них представляют угрозу для безопасности окружающих и отбывают пожизненное заключение с очень малой вероятностью выйти на свободу до преклонного возраста. Не так давно тюрьма «Стренджуэйз» в жесткой конкурентной борьбе опередила все остальные тюрьмы страны по уровню самоубийств. Когда вокруг стены пятиметровой толщины, самоубийство представляется единственным выходом. По пути в закрытое крыло охранник вводил нас в курс дела:

— Большинство из тех, кто здесь сидит, нельзя помещать с основным контингентом. Шизики, несовершеннолетние, севшие по особо тяжким статьям, любители самоповреждения. — Он повернул ключ в выщербленной железной двери. — Ну и растмы, конечно.

— Растмы? — переспросила Наоми.

— Растлители малолетних. Педофилы. — Охранник с грохотом захлопнул за нами дверь и снова повернул ключ в замке.

— Они содержатся в одном крыле с несовершеннолетними?

— Ага, — подтвердил охранник, неверно истолковав ее тон. — Такая вот ирония судьбы.

Он провел нас в крыло «Е». Четыре яруса зарешеченных камер, решетчатый пол. Звук шагов напоминал грохот кастрюль, катящихся по лестнице. При нашем приближении разговоры в камерах стихали. Заключенные подавались вперед, жадно провожали взглядами Наоми. Молча, будто запоминали, как она выглядит.

— И к какой из групп относится интересующий нас парень? — спросил я.

— Парень? — Охранник рассмеялся. — Сами увидите…

— Мы и так взволнованы, так что лучше бы без дополнительных сюрпризов, — сказал я.

— Адам у нас непостоянен. Иногда это «он», иногда — «она». Сегодня — нечто среднее.

— Поэтому его содержат отдельно?