Сидхартха ушел из царства сакиев под именем Готамы, и с тех пор оно надолго сделалось его единственным именем.

Часть вторая

САКИЯ-МУНИ

1

У него возникло такое чувство, точно бы он знает все, что происходило с ним в ту пору, когда его не было на земле, а он существовал в другом мире, но через ощущения уже сделался привязан к земной жизни. Стоило чуть напрячься, и он видел себя ребенком. Тогда его начали кормить мясом горного барана, полагая, что это необходимо, и он никогда не испытает чувство голода. Для него убили куропатку. Брамин Джанга сказал, что птичье мясо поможет ему овладеть священным знанием. А потом стали давать рисовую кашу на масле. Считалось, что эта еда подвинет его к познанию мира.

А уж то, что совершалось позже, Готама помнил хорошо. Как же забыть обряд дарения коровы? Брамин Джанга сделал все, что надобно при этом обряде, после чего ополоснул холодной водой голову Сидхартхи и сказал свистящим шепотом:

— Очисти лицо юноши, но жизнь у него не отбирай!

Было и другое, что всякий раз смущало и вызывало недоумение, не по сердцу оказались мальчику жертвоприношения Богам ли, предкам ли, Брахману ли… Он видел, как отнималась жизнь у слабых существ, и душа переполнялась болью, хотя что это была именно боль, он узнал позже, повзрослев. Но и мальчиком он обладал свойством понимания чужого сердечного движения, и совсем не обязательно, чтобы это относилось к людям, а и к животным, и к деревьям… Он ко всему испытывал откровенный интерес, потому-то так рано имеющее быть на земле стало предметом его размышлений. Одна из сторон истины уже в ту пору открылась ему, юному. И, хотя не могла повлиять на него, не покинула, со временем укрепляясь, сделалась тем, чем сделалась… Он понял себя не оторванно от мира — и камень на дороге лежит не просто так, а потому, что и ему, неподвижному, темно-серому, определено свое назначение — а как существо, которое связано с другими существами, и совсем необязательно подобными ему, а часто решительно отличными от него. Он по-прежнему легко воображал себя то птицей, то лесным зверем, то могучим белым слоном или ветром, да, и ветром тоже, что проносится над священным Гангом и близок духам, развеянным над его водами, те духи не отступили, не канули в беспредельность, а пребывают тут же. У него, еще мальчика, нередко возникало ощущение какой-то утесненности в воздухе. Он тогда не знал, отчего это?.. Но теперь знает и, может, поэтому прежнее ощущение приходит нечасто. Впрочем, когда оно появляется, Готаме как и в юности становится не по себе, жалко чего-то, неугадливо впереди… Духи как бы входили в Готаму и всяк нес что-то свое, и это переполняло его, подвигало к чему-то в нем самом, к открытию неизведанного раньше. Но само открытие медлило, прийти не спешило, это угнетало, особенно когда наступали дождливые дни, сменяемые черными ливневыми ночами, жестокими и суровыми в своей непроницаемости. Было бы совсем плохо, если бы на помощь Готаме не поспешала сызмала обретенная им устремленность в иные, неземные миры. Она жила в нем неизбывная и определяла его сердечное состояние. Та устремленность словно бы приподнимала над миром бывания и прогоняла тоску, а она, случалось, прокрадывалась в сердце и томила.

Готама легко ориентировался в пространстве, и, как и раньше, когда хотел, делался не человек, а птица с мощными и сильными крылами. Ему ничего не стоило преодолевать огромные, и подумать про них страшно, расстояния. Он являлся птицей, а те миры усматривались им подобно ближнему небу. Там тоже были звезды и солнце, и луна, и много живых существ и духов. Все они с одобрением смотрели на него, пролетающего, и желали удачи. Однажды он парил над душным океаном, и вдруг все в нем сделалось настороженно, внимание сосредоточилось, обострилось. Он долго не мог понять, что с ним, отчего в нем шевельнулась тревога и не исчезла, даже упрочилась?.. Потом он увидел черного ворона, тот явно обессиленный сидел на качающихся волнах, и это было странно, он не слышал, чтобы ворон мог держаться на водной поверхности. Но, приглядевшись, заметил, что птица сидит не на волнах, а на чьих-то хотя и огромных, но высохших и оттого сделавшихся легкими костях. Подумал, что это был слон, выброшенный в океан сильным речным течением. А еще он подумал о черном вороне, тот скорее всего оказался подчиняем неистребимому желанию и не заметил, как поедая слоновье мясо, был отнесен в океан и теперь уж ему не выбраться… Он мысленно сказал, что всякое желание есть несчастье. Он уже знал, что человек, умерев, не исчезает, а рождается снова и снова, притягиваемый к жизни неистребимыми желаниями. Они сильны и мучительны, за ними стоит страдание. И, только победив их, человек может не возвращаться на землю, обитать в иных сферах и формах. Благость тогда нисходит на него, сладкое успокоение, и делается неколеблема душа его, умиротворенная.

Дух Готамы был всеобъемлющ, он легко проникал в другие миры, но не для того, чтобы подыскать благое пристанище, как однажды предлагалось вездесущим Марой, а для того, чтобы познать неведомое. Бог разрушения являлся ему в разных образах, то в облике злого, с неутоленной жаждой и ненасытьем, демона, то облачившись в ангельские одежды, все ж Готама угадывал в них асуров[23] и ракшасов и призывал добрую Агнайю и с ее помощью прогонял нечистую силу и продолжал полет. Воспаряя, Готама впервые осознал, что есть КАЛА, КАМА, СКАМБХА — время, любовь, жизнь. Там, на земле, это не требовало объяснения, все точно бы давалось заранее и всяк мог взять подаваемое и не мучиться никакими вопросами. Так часто поступали даже те, кто прошел обряд дикши, то есть дважды рожденные, подвинутые к высшему пониманию. Но Готама догадался, что время и любовь относительны, изменяемы и подвержены угасанию. Они гибки и послушны человеческой воле и потому не отражают земной сути. В них нет постоянства. Это губительно для человека, и он делается непостоянен, и три составляющих его существования видятся ему сегодня в одном свете, завтра в другом, и в любом случае он считает их совершенством. Готама понял это и с особенной силой осознал необходимость истины, которая подвела бы людей к освобождению.

Он помнил, как впервые надел желтый халат бхикшу и покинул дворец и пришел в чужую страну и поднялся на