к спасению и к освобождению, все ж обещала и слабому духом пускай и не близкую перемену. Одно смущало, перемена, устраивавшая урувельских отшельников, ему самому казалась неподходящей, и даже больше — совсем не подходящей. Впрочем, так было обозначено в слухах, которые доходили до него и, возможно, не являлись правдоподобными. Но, если бы даже было по-другому, это ничего бы не изменило: в отличие от отшельников, которые жаждали неба и страдания, видя в нем корень достоинства, он полагал любое страдание препятствием на пути к истине, мучением, отпущенным человеку за содеянное им в иной жизни. Независимо ни от кого Готама не миновал бы Урувельские леса, эти леса еще в юности сделались для него символом, обителью, которую нельзя обойти, если стремишься к освобождению от всего, что мешает приблизиться к истине, необходимо слиться с тем, что исторгает обитель из себя, выталкивает. Он направлялся в Урувельские леса, уже заранее зная, что будет искать там. Он решил, что пройдет через все испытания, мыслимые и немыслимые, одолеет несчастья, чтобы достичь желаемого. Он не отделял себя от других, сам являлся их частью, странно для чужого глаза, но тут не было ничего, что вообразилось бы искусственным, намеренно взваленным на себя. В том-то и дело, что с его стороны не наблюдалось никакого намерения, он такой и был, с юных лет словно бы соединенный с миром тысячами нитей, порою им самим не сознаваемых, и ни одну из них нельзя порвать, в противном случае, он станет совсем не то, что есть.

И вот Готама оказался на берегу иссиня-желтой широкой реки Наранджаны, спокойно и неторопливо, с особенным осознанием своего достоинства, исходящего как от нее самой, так и от высших существ, что сотворили ее, проталкивающей темные, тяжело ворочающиеся воды. Он стоял и смотрел, как она, многоводная, творила свою суть. Он близко к сердцу принимал ее работу, она казалась ему вечной, хотя, конечно же, это было не так, и он знал, что не так. Но знание в данном случае не помогало, даже раздражало. В первый раз в жизни что-то имеющее быть от сознания сотворенного не принималось им. Он хотел бы, чтобы та работа была вечной, и река, он догадывался, желала того же. Тут их стремления сходились. Речное течение отличалось многослойностью. Наранджана, приближенная к духу, имела что таить в своих потоках. В ней отражались земля и небо, и все, что на земле и на небе. Для того, чтобы увидеть это, нужно было повнимательней вглядеться в желтые воды и, отрешившись от того, чем жил раньше, слиться с нею и вместе совершить долгий и многотрудный путь, собирая ручейки и речки, наполняясь их силой и каждый раз опасаясь, как бы не растерять ее и не ослабнуть.

Пожалуй, стремление не сделаться слабой и немощной являлось главной чертой характера реки, а совсем не стремление к океану. Денно и нощно работая на океан и питая его, она привыкла относиться к нему, необъятному, как судра к упряжке с волами, вот отбери у него волов и передай другому, и тогда его работа станет еще тягостней и невыносимей. Да, да, было в реке что-то и от судры. И Готама отмечал это, как, впрочем, и то, что Наранджана горделива и упорна в своем стремлении…

Готама встал на колени и вгляделся в воды реки, омочив лицо. В глазах загорелось что-то, они сделались горячи и остры, и недавняя отрешенность от земного начала отступила, столкнувшись с живой природой и признавая за нею право влиять на человека, помогать ему. Готама хотел бы проникнуть в глубины Наранджаны, но ему мешало то, что отражалось в волнах, скатываясь с берега. Он видел там то высокую гибкую пальму, то непроходимые, сплошь в зеленой тине, исходящей душным паром, утекающие в даль темнолистые заросли, а то и неожиданно открывшиеся, полыхающие немерклой красотой живописные поляны посреди глухого субтропического леса. И он не спешил рассеять в мыслях открывшееся. Ему вдруг пало в голову, что жизнь, земная жизнь, как и видения, тоже есть отражение чего-то глубинного, находящегося далеко отсюда. И он сказал про это, чуть приподняв голову, совсем обыкновенными словами, и произнесенное обыкновенными словами удивило. Впрочем, он и не сомневался в том, что теперь нашло подтверждение в движении реки к океану, он раньше знал про это, его духовная суть обладала способностью самоутверждаться в разных мирах, порой страшно далеких от земного. Но он считал, что его ощущения, испытываемые там, не могут быть обозначены простыми словами. И вот теперь он понял, это не так, и удивился, подумал о мудрецах, что спорят друг с другом и пытаются отыскать в памяти какие-то исключительные слова. Для чего?.. Неужели жажда истины требует усложненности? Нет, нет… И отныне он и в самых сложных спорах не станет прибегать к чему-то необъяснимому обыкновенными словами.

Готама, наконец-то, отделил все, скрывающееся в глубине реки и едва обозначаемое, от того, что отображалось на поверхности, и увидел в реальной жизни не отмечаемое, сущность реки, ее силу и поразился тревоге, что жила в ней. То была чуткая и трепетная тревога, она исходила от движения водного потока, от его неустанно клокочущей изменчивости. Он поразился еще и потому, что точно такая же, а может, и большая тревога жила среди людей и тоже отличалась непостоянством. Что же получается? Значит, нигде в мире нет неизменяемости и каждое уклонение от привычного действия рождает страх перед будущим? Скорее, так и есть. Но так не должно быть. Иначе человек никогда не найдет успокоения. А Готама хотел облегчить его жизнь, потому и ушел из отеческого дома. Что-то в глухих и чуждых людскому духу мрачных глубинах сказало: он зря надеется поломать существующий порядок, жизнь не подчиняема внутренним, от нее оторвавшимся силам, а совсем другим, внешним… Ему не отыскать их в себе.

Готама пристально всмотрелся в черные волны и — разглядел отображение Мары, а может, и его самого, опустившегося на дно и там возлежащего среди мертво сверкающих камней. Отображение было какое-то искрометное и точно бы все время увеличивающееся, а то вдруг обращающееся в едва приметную малость — живой камушек на каменистом дне, да и только.

— Отчего ты преследуешь меня? — спросил Готама. — Ты боишься, что я отыщу истину, и ты лишишься возможности управлять людскими страстями?

— Ты не отыщешь ее, — сурово сказал Мара, и отображение его облика на речном дне размылось, растеклось. — Ты не отыщешь ее, она не существует в природе.

— Ты говоришь неправду, — сказал Готама. — Она