есть, и земля будет мне свидетелем, что я отыщу ее.

Он впервые сказал эту, позже не однажды повторенную им фразу, и она точно бы обожгла, прибавила ему уверенности, он как бы осознал себя стоящим рядом с Марой, хотя тот являлся Богом, и это тоже было для него внове, а еще он обратил внимание, что не только на него так подействовала произнесенная им фраза, а и на всемогущего Мару… Что-то в нем усохло, свяло. Готама не знал, как тяжело Маре дались эти мгновения. Он словно бы окаменел. О, сколько раз он слышал, да что там, почти физически ощущал их, они словно бы висели в воздухе, видимые со всех сторон, у него возникало чувство, что и простые смертные видят их и хранят в сердце надежду. И он злился и прогонял ее от людских душ. Но не все зависело от Мары, хотя он и считался властителем над человеческими сердцами, впрочем, лишь над теми, что подвержены слабости, не в его власти было помешать тем, кто оказывался способен преодолевать желания. Мара знал, что время прихода Освободителя приближается и хотел бы оттянуть его приход, но понимал, что бессилен помешать этому. Впрочем, что значит, бессилен?.. Или он не вправе чинить препятствия и самому целомудренному, отрекшемуся от желаний? Он так и поступал, и многие отшельники благодаря его вмешательству отказались от поиска истины и сделались обыкновенными, ничем не примечательными людьми. И так было до того времени, пока он не услышал о рождении в царстве сакиев отмеченного божественными знаками ребенка, и с самого начала решил, что именно Сидхартха станет Освободителем. И, чем пристальней наблюдал за ним, тем больше убеждался в своей правоте. Он стал постоянно появляться там, где пребывал Сидхартха, окружил его людьми, которые как могли препятствовали царевичу. Плохо только, пока это ни к чему не привело. Сидхартха упорно тянулся к истине. И вот теперь он принял имя Готамы и очутился на берегу могутно и вольно катящей воды реки Наранджаны.

Что ждет Мару, когда Готама обретет просветление? Что ждет людей, откажутся ли они от желаний, последуют ли за Просветленным?.. Он, Мара, не допустит этого, нет!.. Он всемогущ и перед ним открыто сущее, хотя бы и не принимающее его, он стреножит истину и никто не приблизится к ней.

Мара возлежал на серебристых камнях, вдруг в нем взыграло нечто, от сути его исходящее, он рассмеялся, и это не был смех Бога, спознавшегося с демонической силой и ей одной служащей, а тихий заманчивый смех молодой женщины. Та женщина находилась под синей упругой толщей воды, все же была хорошо видна, и Готама невольно зажмурился. Но так длилось недолго, словно бы кто-то подтолкнул его, и он отодвинулся от воды и устало вздохнул.

Готама сидел, выпрямив спину и глядя в ту сторону, где круто и неуемно вздымались Гималаи, кое-где на вершинах лежало белое покрывало. Он знал, это снег; бывало, когда углублялся в себя, то, сделавшись бестелесным, воспарял над землей и пролетал над горными вершинами. Ему хотелось прикоснуться к снежному покрывалу руками, ощутить прохладу, но он был всего лишь дух, легкий и прозрачный, подобный воздуху, а часто и ветру, поднятому из долины и достигшему высоких гор. Все же он знал, что непременно исполнит свое желание, и вот теперь он близок к этому. Но он устал и не хотел бы идти вверх, только вдруг на хребтине снежной горы, ближней к нему и не так угрожающе вздыбленной, заметил слабое шевеление, а потом и что-то отдаленно напоминающее человека. Готама обладал острым зрением и пытался понять, что там, действительно ли человек, или его отражение в мысли, что обожгла?.. А может, здесь опять замешан Мара? Вдруг решил могущественный поиграть с ним?.. Да нет, скорее, не поиграть (между ними отношения были не те, чтобы хотя и ослабленно напоминать легкость и праздность), а увести с истинного пути. Но что-то подсказывало, Мара тут не при чем, и Готама поверил своему ощущению и сдвинулся с места и пошел к Гималаям, зависшим над северной оконечностью Урувельских лесов. Теперь он не смотрел на снежную вершину, словно бы позабыл про то, что стронуло его с речного берега, вдруг увиделся брамин Джанга и ярость в глазах у него заметил, и острую неприемлемость чужой мысли… Он, в ту пору еще Сидхартха, благополучный и роскошно одетый, но уже с сомнением в сердце, стоял рядом со жрецом, возле них было много людей, во дворце царя сакиев тогда что-то подготовлялось, праздненство какое-то, уже и белые слоны выступили из высоких ворот, сияющих вечерним золотом, и музыканты играли, и голос флейты был слаб и приятен.

— Я думаю, учитель, человек не может рождаться бедным или богатым, брамином или судрой, таким он должен становиться по делам своим, — говорил Сидхартха. — Суди сам, о, почтенный: огонь, зажженный брамином, и тот, что засветил судра, имеют одинаковые свойства, у них и яркость та же, и колеблемость пламени. Скажи, чего вы достигли, почитающие себя за высшие существа, отдалившись ото всех и возомнив, что вы лучше других?.. Вы не стесняетесь брать монеты из кошеля судры, а потом идете на базар и покупаете хлеб. Что же вам мешает признать за другими право мыслить, иметь свое толкование священного Писания?..

Сидхартха видел, как менялось лицо у Джанги, а потом тот начал бессвязно бормотать что-то, должно быть, заклинания, он точно бы просил помощи у Богов и у духов, но Сидхартхе казалось (и это отчетливо шептывалось ему свыше), что он призывал Мару… А скоро Сидхартха почувствовал возле себя чье-то присутствие, нет, не человека, а какого-то откровенно неземного существа. То существо не было мягкосердным и имело против него злые намерения.

С тех пор так и пошло, стоило брамину Джанге приблизиться к царевичу, как тот сразу же обращал внимание на присутствие еще кого-то… И со временем это слилось в его представлении во что-то целостное, и уже не всегда можно было сказать, кто преследует его: злая ли сила, исходящая от Мары, другая ли сила, и тоже недобрая, от Джанги. Брамин был высокомерен и признавал лишь за собой право судить об истине и примерять на нее разные одежды, позабыв, что та не нуждается в украшательстве, подобно тому, как дигамбары[24] обходятся без одежды, считая, что та мешает движениям тела, а еще полету мысли, которая есть благо. Готама подумал, что, может, на снежной вершине никого нет, а увиденное живет в его воображении, растревоженном