как обычно, смутно отгадываем, расплывчат, и не рассмотришь в его облике какие-то отдельные черты, а лишь что-то общее, принадлежащее Богу разрушения, нечто стремительно меняющееся, как бы даже ускользающее. Такое чувство, что видишь Бога и осознаешь его присутствие рядом, и в то же время словно бы нет его, а если есть, то далеко в пространстве. То видение сказало Джанге, что ангелы, принявшие облик больного человека, старика и умершего, приходили к Сидхартхе, посланные Богами, и смутили его душу, вселили в нее тревогу с одной целью, чтобы он ушел из отчего дома и сделался шрамани[21] и начал искать истину.

— Я не думаю, что это понравится тебе и будет угодно мне, — сказал вездесущий Мара. — Дух в Сидхартхе велик, но надо постараться, чтобы он и дальше пребывал в его теле, не ведая про свою силу. А не то поменяется в мире и нам сделается в нем утесненно.

Джанга выслушал Мару и согласился с ним. По Капилавасту пополз слух, проникая в богатые дома горожан и убогие жилища бедняков, и везде люди становились растерянны и начинали шептаться о беде, что угрожает им, если царевич покинет дворец. Этот слух распространял не только брамин, а и те, кого подготовил хитроумный Малунка, уже давно почувствовав в Сидхартхе, в доброте царевича по отношению к сущему, опасность, грозящую его багополучию. Святость, откуда бы она не исходила, была чужда торговцу, он видел в ней лишь противное своему существу.

Люди говорили друг другу, все больше отчаиваясь и кое-где стекаясь в толпы:

— Мы не можем позволить царевичу уйти. Беда ждет нас без ясноликого, избранного Богами. Преступим же ему дорогу!

Люди пришли во дворец, их благосклонно встретил царь сакиев. Пообещал предостеречь Сидхартху от необдуманных решений. Джанга был доволен, отправился в храм, раскрыл Ригведу и стал читать, удобно устроившись перед алтарем, понимая, что за то время, пока он листает Ригведу, к предкам людей текут молочные реки, а потом взял в руки Яджурведу и пробежал глазами первые страницы, и ему подумалось, что за это время, если верить старинному сказанию, образовалась большая река, наполненная маслом. Когда же он начал читать Самоведу, подумал то же самое, правда, о реке с медом. Но вот он закрыл книгу, поднялся с колен и сказал, сложив на груди руки и ни к кому в отдельности не обращаясь, а ко всем сразу, Всемогущим и Проникающим в существо земного мира:

— Поклонение Брахману, поклонение Земле, поклонение растениям, поклонение Речи, поклонение Владыке Речи, поклонение великому Вишну!..

Брамин вспомнил давний разговор со своим учеником Сидхартхой и, заново все переживая, почувствовал на сердце легкое покалывание. Выйдя из храма, он прислонился к стене и глубоко втянул в себя жаркий воздух. Он вспомнил, как говорил с царевичем о конце света и о том, что предвещает конец, но не своими словами, а словами из священного Писания и думал, что так будет лучше, убедительней, и Сидхартха примет услышанное с трепетом. Но этого не случилось.

— О, говорящий с Богами, — сказал он. — Отчего ты считаешь, что в человеке слабеет ум и сила и жадность овладевают им? Отчего бы ему, богоподобному, убивать и грабить? Отчего бы вместе того, чтобы стремиться к совершенству, носить грубую одежду, стесняющую тело — шани — и есть гнилое зерно — карадушаку?.. Почему ты считаешь, что мир в скором времени погрузится во тьму и ученики перестанут уважать наставников, а священные Веды сделаются обыкновенными книгами и их будет читать каждый?.. Да и что плохого, если всяк имеющий рассудок прикоснется к Ведам и познает их тайну?

Сидхартха говорил о священном Писании так, словно бы в нем не было тайны, что виделась ему, брамину, и тем из его касты, кто, поднявшись над людьми, строго следил за соблюдением обрядов и жертвоприношений. Это возмущало Джангу. Но первое время он сдерживался и старался доказать свою правоту. Странным казалось в юноше нежелание следовать советам старшего и ко всему подходить с собственной мерой. Шли дни, неприязнь к Сидхартхе усиливалась. Это заметили в царском окружении, и жена Суддходана, впрочем, вполне учтиво и мягко, сказала, что теперь царевичу понадобится другой наставник, а он, высокочтимый, сделавший так много, может быть свободен… Но другого наставника у Сидхартхи не появилось, этому решительно воспротивился царевич.

Старый брамин обращался к Богам, просил, чтобы сурово наказали молодого нечестивца, но те не услышали. Не пожелали услышать. Было, было в Сидхартхе что-то не от мира сего, откровенно выделявшее его среди людей, небесный свет исходил от царевича, осиянный нездешней силой, дивный свет, и люди, приближавшиеся к нему, наполнялись энергией, уже и боль не казалась им так сильна, и горе уменьшалось, стачивалось.

Джанга не умел понять причину происходящего и гневался, но не на свое неумение отыскать что-то в чужой душе, а на Сидхартху. Он видел в нем возмутителя духовного начала, обретавшегося в пространстве, исторгавшего злую силу, во вред тому, чему верил сам, и ненависть к царевичу, постепенно накапливаясь, сделалась устойчивой, твердой и уж ничто не могло сдвинуть ее, поломать…

Царевич был для жителей Капилавасту как бы талисманом, охранителем древнеарийского города, и потому они не хотели, чтобы он ушел. Кем-то это принялось бы с чувством удовлетворения, но Сидхартха увидел здесь попытку удержать его от исполнения решения, что подталкивало к действию. Он осознал жизнь человеческой личности в миру бытования, и это принесло ему лишь горечь и разочарование. Он мечтал найти выход из ужаснувшего его неправедностью мира бытования. Но выход не для себя, для тысяч и тысяч людей, и для тех тоже, кто вознамерился не выпускать его из города. Странно, однако ж! Они полагают, что можно удержать его. Да разве по силам кому-то поменять человеческий разум, устремленный в небесные дали и там определивший для себя извечно искомое?

Но он медлил и не уходил… Однажды он оказался на базарной площади и увидел худотелого старого человека в ярко-красной одежде, он стоял вблизи какой-то лавки отрешенный от мира и спокойно и безучастно принимал все, что ему, идущему по земле, отпускалось людьми. Сидхартха заинтересовался им и спросил у Чандры чуть дрогнувшим голосом, отчего привычная напевность как бы надломилась, и в трещину пробились глухота и сухое потрескивание:

— Ты видишь вон того человека с устремленными куда-то в даль глазами? Он, кажется, ничего не замечает вокруг, разве что на расстоянии одного жуга. В руках у него чаша для сбора пищи и нет в нем высокомерия и надменности. Я чувствую, он добр