дух его, не есть что-то заранее заданное, определяемое отеческой заботой. Нет. В том-то и дело, что нет. Совершаемая близкими работа по отдалению царевича от горестей жизни в сущности мало что значила. Она и раньше не могла оборвать его связь с миром, а теперь, когда он вошел в пору взрослости и возмужалости, сделался мужчиной, и подавно. Это понимание мучило обеих женщин, хотя они и старались не показать виду, были веселы и охотно вели беседы с Сидхартхой, но нередко и с государем, который, кажется, чувствовал происходящее в сыне, но не так остро, чтобы теперь же принять какие-то меры. Он стремился отогнать от себя накатывающее на него волнение, а то и намеренно уходил в государственные дела, а их накопилось к тому времени немало.

Надобно сказать, что царство сакиев было небольшое, находилось в окружении могущественных соседей, и все они стремились заставить народ сакиев подчиниться их воле. Суддходану надо было обладать не только государственным умом, а и изворотливостью и умением выстоять там, где, казалось бы, все предвещало трагический исход. Царь сакиев не любил прибегать к силе оружия, но, если вынуждали обстоятельства, он делался подобно древним ариям, чья кровь текла в его жилах, неукротимым и суровым в битве, и не однажды бывал ранен вражеской стрелой и мечом. Чаще он защищал государство от воинственных северных племен, те совершали неожиданные набеги и так же быстро и внезапно, довольствуясь попавшей в руки добычей, исчезали. Но в последнее время их набеги прекратились. Суддхордана знал, отчего это?.. А случилось вот что… В одном из боев сакии захватили в плен молодого узкоглазого воина с широким и темным лицом, он оказался сыном вождя, и Суддходана умело воспользовался этим. Впрочем, может, он и не сделал бы сам ничего, если бы не Сидхартха…

Сидхартха не однажды говорил с вражеским воином, чаще жестами, а то и прибегая к помощи старого полководца царя сакиев. В конце концов, тот почувствовал к царевичу дружеское расположение. Прошло какое-то время, и царевич предложил Суддходане освободить молодого воина, твердо пообещав, что набеги с севера прекратятся. Так и случилось, и уж в отдаленных деревнях сделалось спокойно и можно было работать, не опасаясь нашествия.

Суддходана после этого решил, что сыну помогают Боги, и ему необходимо твердо, неколеблемо заняться государственными делами и оставить сомнения, которые испытывал Сидхартха, размышляя о своем будущем. Он говорил об этом с царевичем со свойственным ему упорством, но сын отделался молчанием, хотя внимательно выслушал его. Это было досадно. Суддходана с трудом сдержал себя, а потом позвал Майю-деви и уже в ее присутствии убеждал сына заняться государственными делами.

Майя-деви внимательно наблюдала за царевичем, отметила его нежелание подчиняться воле отца, хотя это никак не отразилось в его облике, никто не смог бы сказать, о чем он теперь думает, только не Майя-деви, она обладала способностью улавливать малейшие движения чувств в близких людях. Это не однажды вызывало удивление у государя, а как-то и царевич сказал про ее способность понимать в человеческой душе. Да, она обладала такой способностью, и теперь, понаблюдав за сыном, ушла, а вечером сказала мужу, чтобы он оставил царевича в покое: чему надлежит свержиться, то и свершится, и никто не пересилит волю Богов.

Майя-деви знала, что царю не понравятся ее слова, но и поступить по-другому не могла и терпеливо снесла ту суровость, которую почувствовала во взгляде мужа. Благо, она была недолгой, исчезла, хотя царь сакиев так и не согласился с нею.

— О, несравненная, — сказал он. — Ты ошибаешься. Сын у сакиев рождается воином, если он принадлежит к кшатриям. Сын царя сакиев рождается властелином. Это началось не с нас и уйдет не с нами…

В то самое время, когда были произнесены эти слова, Сидхартха находился в маленьком летнем дворце, куда они перешли с Ясодхарой после окончания сезона дождей, там было так же тихо и спокойно и так же сладостно от любви и близости с человеком, единственно с которым и хотел бы иметь близость. Но там возникло и другое… в душе его… уверенность в том, что он нужен людям… очень нужен… Она возникла неожиданно и словно бы случайно, хотя нет… нет… она копилась изо дня в день, расталкивая время, пробиваясь сквозь него, единственно чтобы не дать Сидхартхе отойти от жизни и не помнить ничего про себя, ни того, что сам знал, ни того, о чем и теперь говорили люди, хотя и скрытно от царевых слуг, называя его Освободителем от страданий.

Это растолкало все в Сидхартхе, зажглось в нем что-то, точно бы огонек, странное чувство: и хорошо царевичу, и сладостно, и он знает, что лучше не будет, а вот горит огонечек и горячо в груди, и томление подтачивает, а больше того — совестливость. Она так велика, что не совладаешь с нею, и Сидхартха рассказывает, не сдерживая укора, про людскую жизнь, что погрязла в мучениях и уж не очистить ее ничем, как только его вмешательством. Совестливость совсем не то, что думалось про нее прежде, а думалось, что она только тогда и приходит, когда, исполнив дурное дело, ты начинаешь мучаться. Но, оказывается, она еще и тогда приходит, когда тебе есть что сделать для людей, а ты этого не делаешь по какой-либо причине, а то и беспричинно, от невозможности отрешиться от счастья, что оплело тебя светлыми нитями, и ждешь чего-то, ждешь… Вот тогда она и приходит, совестливость, и чаще как бы неожиданно, как бы случайно и начинает покалывать, хотя в первое время несильно, спустя же немного ощутимей, острей, и это все усиляется, укрупняется, пока легкое покалывание не превращается в острую, физически ощущаемую боль. И тогда уж нет тебе покоя.

Так случилось с Сидхартхой. Ясодхара заметила это и сделалась грустна, а потом попыталась ненавязчиво, чтобы этого нельзя было разглядеть со стороны, отвлечь мужа от томивших его мыслей. Бывало, брала в руки сладкозвучную лютню и пела… Она пела о деяниях славных сакиев, об их извечно живущей привязанности к земле и к небесам, об их соединенности в людском понимании, словно бы она есть что-то единое, не отрываемое друг от друга. Она пела о счастье быть повязанным с миром множеством уз. Каждая из них точно бы проходит по сердцу, попробуй разрушить хотя бы одну, тогда сделается больно сердцу. А еще она пела о стремлении к нибуте, постигнув которую можно добиться прекращения перерождений, и тогда человек, лишенный страха перед ними, неизвестно что сулящими, какую форму