Завидовали Светлякам Веры.

– Чего это они? – Озадачилась Вера.

– Да так… – Оторвался я от созерцания тонкой струйки, стекавшей во фляжку.

– Ты им одной крошкой бросила.

– Они сейчас за еду дерутся.

– Они, что друг друга поубивают? – Удивилась Вера.

– Да, нет. – Пожал я плечами – Они договариваются сейчас.

– Кто первый есть будет кто последний.

– Сколько их у этой крошки их уместиться может. Кто первым есть будет, кто последним. – Я аккуратно завинтил крышку фляжки и болтнул, довольный ее тяжестью. С трудом сделал пару шагов. Подошвы горели.

– Это у них часа на полтора, Верунь. Светляки болтливые – жуть.

– Им только повод дай поспорить. Они, про все на свете забывают, и ничего и никого им больше не надо.

– Вот есть у них эта крошка. Они и рванули ее делить.

– Делят они, ее солидно, договариваются. Кто старше, кто моложе. У кого пятна ярче да с каймой.

– Без мордобоя, в общем, только не понимают, что крошку им дали, чтобы светили они. – Я вздохнул. Одолевали тяжкие думки.

– Потому, как, если светить не будут, то они никому нафиг не нужны.

– Как люди, совсем – Произнесла негромко Вера.

– Как люди – Эхом отозвался я.

Боль в ногах становилась едва переносимой. И болели ноги не усталостью. Словно железом их жгли.

Я отошел в сторону, и опасливо закатал штанину.

Кожа на щиколотках стала грубой, сухой, в цыпках, в трещинах в которых мокрила лимфа, вязко застывала и при малейшем движении, лопалась и наливалась мелкой росинкой, мутнея в несколько секунд.

– Хреново, в общем, а дальше лучше и не думать.

– Ты как? – Смерил я Веру оценивающим взглядом. – Идти сможешь?

– Смогу – Не очень уверенно отозвалась Вера. Она вдруг вытянула губы в нитку, нахмурила бровки свои, насупилась.

– Ты чего? Ногу смотрел? Плохо там все? – Я не охотно, кивнул головой.

– Дойдем?

– Если пойдем, то дойдем, если будем просто так сидеть, то не дойдем вовсе.

– Зря я ей так сказал. Грубо как то получилось. Не хотел я ее обижать. Правда, ведь – не хотел.

Посмотрел я на нее виновато. Решил прощения попросить.

– Вот ведь какой я стал. Чтобы раньше у девчонки прощения попросить – да это на канате повеситься лучше.

– Ни в какую.

– А теперь вроде бы и надо извиниться. Только вот кому надо? Мне ведь и надо. Себя, вот, почему – то не жалко, а ее жалко. Очень.

Вера деловито влезала в скатку. Проверила ремешки и застежки на своей потрепанной одежде.

– Скатку брось. – Проговорил я миролюбиво. – Тяжелая она. Если ты устанешь, я тебя одну еще нести смогу. А вот рюкзак, скатку и тебя уже никак.

Вера, с явным облегчением, сбросила скатку под стену. Прямо в плесень. Видимо, она ей тоже не нравилась – сытая.

– Дай, хоть, кирку понесу. – Протянула руку требовательно.

– Ты себя понеси, Веруня, ладно? Нам еще часов десять топать.

– У тебя ноги, небось, тоже в цыпках все. – Вера потупилась. Грустно кивнула.

– Как по угольям горячим скакать. – Я вздохнул – Вот тебе, и дорога Изгоевская.

– Пошли, что ли. – Вера, покорно двинулась вслед. Иду я себе и думаю.

– Вот и все ведь. Что ругаться с ней, что не ругаться. Что обнимать, что целовать.

– У рубежа мы с ней. У последнего нашего рубежа. Перевалить бы только, перевалить. Может, и оправдаются надежды и мечты наши.

– Пусть там Чудо будет – Невиданное, неузнанное. Пусть там сердце зайдется от восторга и радости. Пусть заколотится оно сладко-сладко. Пусть – не зря все будет. Пусть не попусту.

– Ты чего это, Самсон, там себе под нос бубнишь? – Я оглянулся. Вера шла спокойно. Совсем по Изгоевски. Тянула носочек. Пробовала бетон. Привыкла за годы.

– Молюсь, я, Верунь. Или вроде того. На Чудо молюсь. Не осталось ничего больше – Вера остановилась. Вздохнула устало.

– Вот, дурак, ты, Самсон. В Крышу верили – вот она и Крыша, в дождик верили – вот тебе и дождик.

– Ты не молись в свое Чудо, ты в него верь.

# # #

Уиллисис осторожно постучал в невысокую резную дверь покоев Королевы.

Пропел пружинный механизм, и дверь медленно отошла в сторону.

Храмовник склонил голову и вошел внутрь.

Все было по – прежнему.

Висели под потолком огромные шары с отборными Светляками, которые давали сильный мягкий желтоватый свет.

Дорожка из полированного камня, вела от дверей к трону.

Трон был пустым. Уиллисис задернул глаза фильтрующей пленкой и тщательно осмотрелся.

Если бы сторонники мятежного генерала прятались в нишах или за складками тяжелых штор, то он наверняка бы их увидел. Однако в зале не было никого, как в прочем и самой королевы.

Храмовник не должен поддаваться чувствам. Холодный расчет и логика – то в чем служители Храма были особенно сильны, но предательский холодок опасения потек по спине.

Уиллисис сжал губы в нитку.

Передернул плечами, глубоко вздохнул и выдохнул.

Не могло быть такого, что бы повстанцы решились уничтожить кого – либо из Династов.

Династы и Город – это одно, и тоже.

– Королева! – Выкрикнул Уиллисис звонко, подняв голову так, чтобы звук его голоса распространился максимально далеко.

Эхо заметалось под высокими сводами, обессиленное угасло, отразившись от стен не менее десяти раз.

– У меня нет ничего кроме новостей! – еще повысил голос Храмовник и двинулся к трону.

Королева должна быть жива. Если жива Королева, то жив и Город. Если жив Город, то и Храм будет служить его жителям. Все неизменно и незыблемо, как столетия назад.

Неспешный, величавый, истинный служитель Храма он двигался мягко, словно плыл над каменными плитами. Тога скрывала его движения, и могло показаться, что он уже давно перестал быть человеком, и превратился в существо без плоти и крови, которому предписано вечно стоять на страже своей Веры.

– Я здесь, Храмовник… – Раздался негромкий, утомленный голос Королевы. Он шел из-за широкой портьеры с голубым в серебряных искрах знаком Больших Парных Крыльев.

– С вами все в порядке? – Озабоченно осведомился Уиллисис. Портьера шевельнулась. Тяжелые складки отошли в сторону, и в тронном зале появилась Королева.

Высокая, стройная, ослепительно прекрасная.