И поскольку, никакое Искусство не изменит первооснов мироздания, от каждой из стрел Уиллисис увернуться не мог. Их приходилось отбивать ладонями, жертвовать «закрытыми» участками складчатой кожи для того, чтобы затормозить их полет, или изменить направление атаки.

Оказавшись ближе к мятежному генералу, Уиллисис решил закончить восстание Солдат до того как у него самого закончатся силы.

Он не стал пользоваться оружием.

У Уотервея на груди висел на тяжелой золотой цепи знак мятежа. Плотно сжатый кулак на широкой стальной пластине.

На одном из своих витков – переходов, Уилисисс зацепил рукавом своей одежды цепь. Его движения были настолько стремительны, что попробуй он сделать это пальцами – скорее всего – остался бы калекой, но рукав, сотканный из прочнейших нитей шелковичных червей, свою задачу выполнил.

Пластина ордена, как нож гильотины прошла через шею генерала, даже не оставив на ней капелек крови, настолько движение Храмовника было стремительным.

Он появился перед Уотервеем в двух шагах, словно просто появился из воздуха.

– Тот, который теряет орден чести – теряет и голову, Уотервей. – Он держал в руке знак мятежа, и для наглядности, звякнул золотой цепью.

По нестройной толпе солдат пробежал ропот.

– Ты говорил, что сорока воинов достаточно для того, чтобы пленить любого служаку Храма.

– А почему у него твой орден, Уотервей? – Ропот нарастал. Уиллисис молчал. Нужно было дождаться настоящего взрыва негодования.

– Ты сказал, что мы победим!!! – Прокричал кто-то в строю громогласно. – Его не убила ни одна стрела! – Уотервей поднял руку с мечом, но голова, отсеченная пластиной ордена от артерий и сухожилий, не удержалась на его плечах, и скатилась под ноги Храмовника.

Солдаты замерли. Ропот в строю, то утихал, то зарождался снова. Кто-то из первой шеренги выбросил вперед разряженный арбалет, и встал на одно колено. За ним последовали остальные.

Уиллисис бросил мятежный орден на обезглавленное тело генерала и произнес кротко. Так, словно бой не начинался вовсе.

– У меня нет ничего кроме посоха и новостей. Я могу пройти к королеве?

Шеренга Солдат, всего минуту назад, готовая растерзать в клочки любого из Храмовников, молча, и с поклоном расступилась.

Кто-то протянул Уиллисису сложенную им тогу и посох.

Храмовник, улыбнувшись, склонил голову и толкнул резную дверь.

– Я передам Королеве, что вы до сих пор верны ей.

# # #

Я топал вперед, набычив голову, подкидывая каждую секунду отяжелевший рюкзак, уже не выискивая, куда поставить ногу, или обо что-то опереться рукой.

Ноги отяжелели, в голове гудело, в глазах прыгали цветные пятна.

Светляки тоже устали, и светили неровно. Свернули луч, расползлись по стеклянным стенкам фонаря, словно, обиженные друг на друга, перемигивались зелеными пятнами и волнами.

– Поругать бы их, или ободрить или воды плеснуть или еды, но все разговоры кончились. Все песни тоже.

– Вера, скулившая еще десять минут назад о своей усталости, теперь топала, так же как и я упрямая и злая.

Ничего не видя, кроме тусклого желтого пятная, выхватываемого фонарем у черной бархатной тьмы.

Коридор был по-прежнему длинным, выматывающе однообразным.

Только провалы переходов на другие уровни и входы в норы проплывали то справа то слева.

Бетонная крошка хрустела под подошвами, как и сутки и трое и годы назад.

Наверное, так же хрустела она под ногами Изгоев, которые шли по ней веками ранее.

– Но мы таки до нее до этой Крыши дойдем.

– И выходило так, что после нее ничего у нас не будет, ни у меня ни у Веры.

– Так всегда ведь бывает. Вот хочешь ты себе что ни будь. Очень хочешь. Так хочешь, что и не вмоготу тебе, арбалет, например, с острыми стрелками.

– И вот ты его или находишь или вымениваешь или покупаешь.

– Постреляешь по углам по куклам тряпичным, и проходит неделя, две и тебе уже не интересно им играть, а применить его в деле нет никакой возможности.

– Никто тебе не грубит. На рожон не лезет. На каждом углу Солдаты стоят -следят за порядком. И такая тоска тебя вдруг охватывает. И понимаешь ты, что цель которую ты себе поставил ценная не сама по себе, а ценна дорогой которую пришлось пройти, достигая этой трижды проклятой цели.

– Вот взять Крылья. Верю я в них? Да вот черта с два! Не верю! Просто не верю уже и все! Но иду же. А зачем иду? Зачем?! Кто вот мне скажет? Я тоже долго думал и сейчас думаю, кто мне сказать может, зачем мы то или это делаем.

– А получается так, что вот буду я умирать и спрошу себя: Что ты в этой жизни сделал? И получится, что ничего у тебя кроме дороги не останется.

– Все прочее – пыль и прах.

– Бетонное крошево под ногами.

– Только дорогу на Крышу у Изгоя никто отнять не может, потому как он Изгой и есть. Потому, как «шел» – это главным в жизни и будет. – Я сделал шаг ровнее. Подбросил рюкзак.

– Что-то в голове не правильное. Шел же не просто так. За Крыльями. А в Крылья мечтать сладко. Ох, как сладко.

– А Крылья – все равно мечта не простая. Со смыслом мечта. Будто внизу грязно да горько, а Крыльями р-раз и в Небо. А там чисто. Я на картинке у Последников видел.

– Только, Веру, то я без всяких Крыльев себе намечтал, или не намечтал. Вот в Крылья бы не мечтал – и не было бы Веры. Эх. Голова дурья, запутался я совсем.

– Сам-сон… – Выдохнула Вера сзади. – Самсон, я больше… Я больше не могу…

Я остановился. Натруженные ноги подрагивали. Звали двигаться дальше.

Идти, бежать, пихать и пихать дальше всю эту тьму впереди. До тех пор пока не начнет светать в конце то ли пузырем большим Светляковым, то ли загадочным солнцем. Жарким и светлым, ласковым и добрым.

Я развернулся и посмотрел на Веру хмуро.

– Идти же надо. А стоим.

Вера прислонилась плечом к стене коридора и тоскливо смотрела на меня.

– Прости, Самсончик. – Шевельнулись потрескавшиеся губы, в белом больном налете. – Не смогу я идти больше. Не смогу. Ноги… Не идут… Совсем не идут ноги… – Она закрыла глаза и стала медленно съезжать по стене.

Села на пол прямо в жирную полосу плесени.

Та возмущенно чавкнула.

Не понравилось ей, что Изгой на нее пятой точкой присел.

– Странная, какая-то плесень. Я такой и не видел даже. Почти в руку толщиной.

Я повел взглядом от пола по стене вверх. Длинная бахрома развесилась под потолком, раскустилась, свернувшись толстенным клубком, а по стене вниз темная почти черная полоска спускается, и черви вокруг шевелятся.