– Храмовник – добыча непростая. – В раз шею сломает, если без сети. Тут – дело такое. С умом надо.

Они растянули сеть поперек глухого коридора, ведущего к детским ухоронкам. Клацнули зубами, проверяя прикус, и осторожно нырнули в темень длинного извилистого прохода.

# # #

Я мотал головой из стороны в сторону, прогоняя из головы малиновую муть.

– Вера – Тихо прошептал я. Горло стянуло. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Совсем плохо нам, уже совсем.

– Чего, Самсончик? – Отозвалась Вера тихонечко, словно и не говорила ничего вовсе. В голове плавали, искажаясь картинки и обрывки фраз.

– Если бы они знали, что в их жилах течет кровь Королей. – То ли подумал, то ли сказал. А сам не понял даже, сказал или подумал.

– Ты, слышала? Вера? Ты слышала? Фот так фокус! – Я обернулся. Вера отстала, скрытая плотными сумерками уставших Светляков. Тяжело и хрипло дышала.

Подошла. Прислонилась к плечу.

– Далеко, еще, Самсон? – Я ладошку ее взял и к щеке своей приложил. Плохая совсем ладошка. Сухая, ломкая, в трещинах кровавых, а родная все – одно.

– Рядом, уже рядом совсем. Ты не падай только. Иди себе и иди. – Вру ведь я ей. Вижу, что не может.

– Самсон. Ты за меня Небо посмотри, пожалуйста, и правильного дождика во фляжку набери. – Она мотнула головой. Выперхнула из глотки кровь. Посмотрела на меня виновато.

– Не идут ноги, Самсончик. Не хотят. – Она села на бетон.

– Ты прости меня. Я с Тимом пошла потому, что знала, что ты и меня искать будешь. Вот не пошла бы – ты бы в Город вернулся. – Она перехватила горло ладонью. Видимо, было больно говорить.

– Не дойти мне – Выдохнула горько и стала заваливаться на бок.

– Ничего я ей не сказал. Да и говорит уже нечего. Все сказано. Все передумано. Все перепробовано. Лишь бы ноги шли. Хотя бы еще шагов десять. А потом еще пять. А потом еще три.

Скинул с нее поклажу всю, свою на бетон кинул. – Толку то от нее теперь? Фляжку с дождиком оставил только – и все.

– Ты главное не засыпай, Верунь. На плечо взвалил, и потащил как мешок. Кому и неудобно когда тебя как мешок тащат. Голова болтается. А Вере и лучше, чтобы трясло ее, да болело все. Не уснет. А уснет – так и не разбудить мне ее.

– Иду, а сам шаги считаю. И думаю, что до смерти шаги считаю. В глазах круги красные и колени ватные. Что коридор, что стенка – уже и не вижу ничего. Ушами только. Звук от стен гулкий. Вот там где тихо – туда и шагаю. Коридор там.

– Иду и последняя думка противная. Больная как гвоздь в сердце вколоченная. Не успел я ей сказать, что люблю ее. То ли испугался. То ли постеснялся. То ли из гордости своей Изгоевской. Как же вот теперь то?

– Все мы мужики такие – нам в слабости признаваться – все равно, что палец в дверь защемить. Никак не можно. Совсем никак. Как только скажешь себе, что слабый ты – так слабый и станешь.

– Только как вот теперь? Другой бы – бросил бы да дальше пошел. На своих – то ногах, по-всякому дальше пройти можно, а я не бросаю. Ноги не идут – а я иду, глаза не видят – а я в стены лбом не тычусь.

– Получается, что любовь не слабость вовсе, а сила? Вот она сила – на плече у меня лежит. Головой мотает.

– Вера! Жива?

– М-м-м-м. – Мычит – жива значит. Вот тебе и сила, вот тебе и дело. Надо мне успеть сказать ей, что люблю. Хоть как вот теперь надо. Да, чтобы поняла, да, чтобы и услышала.

– Задумался я. Заговорился и не заметил, что бетон совсем другим стал. Поскользнулся я на гладком, и упал, как стекло бетон стал, только пылью едва припорошенный.

– Лежу, а мыслей нет. Путается все в голове. Рукой Веру трогаю – рядом. Вот и хорошо.

– Раз, два, три – бухало в висках. Глаза мне надо. Ой, как надо. Не вижу ведь совсем.

Я зажмурился, ладонями лицо закрыл.

– Вдох-выдох. Вдох-выдох. Привыкнут они к темноте. Хоть как привыкнут. Изгой я или нет? Отнял руки от лица. Перевернулся на живот.

– Дверь – руку протянуть. Если на Крышу – так я ее лбом прошибу, зубами выгрызу! Шуметь, то шумлю, а встать – никак. Потихоньку надо, совсем помалу.

Уперся руками в дверь эту и встал.

– Вот тебе и раз.

– Три окошка на дверях с буковками. Проморгался и стал их разбирать, медленно, будто никто меня азбуке Последников не учил. А под окошками колесики для ответа. Крути – как тебе надо. Упало сердце совсем. Все буковки перекрутить и года не хватит, а у меня и есть то может час всего.

– И стало мне спокойно. Совсем спокойно. Шел себе, Самсон – и пришел. Некуда дальше идти.

«Что у тебя есть?» – Это на первом окне буковки.

– Стою себе и думаю. – Ничего у Изгоя нет. Совсем ничего, вопросы плохие совсем, или, я не понимаю, или не для меня они. Посмотрел по сторонам – да и вздохнул легко.

– Вот же лежит оно, то, что есть, а, и не будет – все равно останется, и всю жизнь я про это слушал, и всю жизнь я про это совсем ничего не понимал. Набрал быстро колесиками.

«Вера» и замер в осторожности, а ну как неправильно? – Нет. Молчат колесики. Попробовал сдвинуть. Нет. Как припаял кто.

– Получается, что нельзя дверям врать. Честно говорить надо.

«Что ты хочешь?» – А вот тут я и придумать ничего не мог. Здоровья хочу. Хочу, чтобы Вера здоровой была. Город свой хочу построить. – Уперся горячим лбом в холодные колесики. – Радости хочу. Хочу, чтобы жили мы с Верой долго и правильно.

– Аж, зубы свело, от того, как просто все стало, если вместе сложить.

«Жить» – Молчат колесики. Приняли мой ответ. Не трещат. Слово не меняют. Что ли опять угадал? А ведь и не угадывал вовсе. Не зря эта дверь тут поставлена.

«Чего ты ждешь?» – А вот тут – не знаю. Никогда ничего не ждал, а может и ждал, да не ждал. Так ведь часто бывает. Что толку ждать, если не знаешь? А если не знаешь, то, как узнаешь? Вот ведь незадача.

– Самсон… – Раздался слабый голос Вероники. – Ты где, Самсон?! – Вдруг раздался ее полный ужаса возглас. – Самсон!!! – Закричала она хрипло. Совсем сорвав голос.

– Здесь я, Верунчик, здесь. – Отозвался я – Недалеко я… Рядом… Я сейчас… – Я толкнулся от стены и раскачиваясь как пьяный зашагал циркулем разворачивая ноги к выламывающей шею Веронике, пытающейся разглядеть меня в почти сплошной тьме коридора.

Опустился рядом. Нашарил на поясе флягу и стал ей по каплям воду на губы лить.

– Дождик – Вдруг проговорила она, а у меня по спине мороз. Вот у кого голова неправильная? У нас или у девчонок? Для меня вода – для нее дождик.

– Не шуршит, только – Закрыла глаза Вера. – Ты мне на щеки полей. Он зашуршит и станет совсем дождиком – Я поднял флягу, стал ей на щеки воду лить. Все равно ей легче станет, и жить легче, и дышать легче, и помирать легче.