– Что?.. – только и спросила его, впуская в дом.

Он не сразу ответил. В комнату проходить не стал – сел на табуретку в кухне, а Эльга так и осталась стоять в каком-то глубоком предчувствии беды.

– Ну же… не тяни… – не выдержав долгой паузы, тихо произнесла она. И столько было в этих ее словах надежды, которая часто бывает предвестником разочарования.

– Уезжаем мы… – наконец сказал он и вдруг как-то странно улыбнулся, будто вспомнив что-то. – Наверное, это все ваши духи… – добавил с легкой иронией.

Она не поняла его.

– А духи тут при чем? – едва сдерживая себя, чтобы не разрыдаться, спросила она.

Он взял ее за руку.

– Вот уж порадуются твои сородичи, вот уж…

И тогда она поняла, о чем он говорит. Духи!.. Да, люди просили, чтобы они прогнали чужаков… И она просила. Но разве она могла знать, что полюбит одного из них? И товарищей его ей уже жалко. Даже мать ее, которая и слышать не хотела о чужаках, вдруг растаяла после того, как парни напилили им дров. Мало того, им еще и мешок макарон потом солдаты притащили. Ешьте, мол, досыта, а съедите – мы вам еще принесем.

Но это они, а ведь соседи так и продолжали косо смотреть на строителей. Но вот сейчас гульнет поселок. Узнает, что солдаты снялись с места, и гульнет. И духов будут благодарить, и себя хвалить за долготерпение. Такой праздник устроят!

И только в доме, где живут Марьяна с Эльгой, повиснет траурная тишина. И будут женщины плакать по ночам, напрягаясь в глухом отчаянии. И будут молить духов, чтобы те вернули солдат. Ведь у одной из них под сердцем уже трепетной искоркой бьется новая жизнь, начало которой положила эта мимолетная любовь…

По щекам девушки двумя ручейками беды потекли слезы. Грачевский судорожно обнял ее.

– Я знала, что так будет… Я знала… – всхлипнула Эльга. – Нет, не бывает счастье долгим… Не бывает… Это только в книжкам… только в книжках оно вечное…

– Не плачь, я вернусь… – говорил он. – Вот увидишь, вернусь…

– Ты не вернешься!.. – отчаянно твердила она. – Никогда не вернешься… – И вдруг: – Ты только напиши, где будешь, – я сама к тебе на крыльях прилечу. Ведь я же… Я люблю тебя!

– Я тоже тебя люблю, – сказал он и принялся целовать ее лицо. Он чувствовал соль ее слез на губах и целовал ее, целовал… – Люблю!.. Жди… Я приеду… Только жди…

Знать бы ему, что в эти самые минуты в глубинах ее утробы крохотным побегом прорастает их общий плод любви, он бы, наверное, сказал еще что-то более важное. Но сейчас даже она плохо это понимала.

– Пойдем… – неожиданно сказала она и потянула его за собой.

В этой избушке на курьих ножках были всего две комнатенки. Марьяна обычно спала в зале на небольшом топчане, тогда как у дочери был свой собственный угол. Рано утром мать ушла на звероферму кормить лис, и Эльга была одна дома.

– Но я только на минутку… Меня ждут… – пытался сопротивляться он, хотя в другое время он сам бы отнес на руках свою тунгуску в ее акит.

– Пойдем, милый… Нам надо обязательно попрощаться, – говорила она. И он покорно пошел за ней.

Потом они долго терзали друг друга в страстных объятиях. Как будто прощались навсегда.

– Я не отпущу тебя… не отпущу, – шептала она, обжигая его своим горячим дыханием.

– Не отпускай… – говорил он, задыхаясь в запахах ее парного тела. О, как же она естественно пахла! Будто б это был малый ребенок. Впрочем, она и была им… Дитя огромной тайги. Маленькая женщина в объятиях неизвестности. Восторженный зверек, пытающийся насладить свое тело близостью любимого существа.

– Не отпущу… Не отпущу… – твердила она. – Пусть меня хоть убьют…

– Не отпускай…

Однако настала минута, когда и она поняла, что им пора расставаться. Последний вскрик птицы, и вот уже она замертво падает на землю. Все…

У порога он напоследок обнял ее и некоторое время стоял так, слушая, как бьется ее сердце. А оно трепыхалось, словно птичка в клетке. И он запомнил этот миг…

– Ну все… Прощай…

– Почему прощай? До свидания… – растерянно произнесла она.

– Ах да… правильно – до свидания… – улыбнулся он.

– Я буду ждать тебя, – сказала она, и он ушел с тяжелым сердцем, не веря в то, что они еще когда-нибудь встретятся…

А в лагере его уже потеряли. Вернее будет сказать, потерял его только майор Ходенко. Другим и без того все было понятно: пошел прощаться со своей тунгуской. Ведь в отряде разве что только прибившийся к ним бродячий кот Кутузов – тот был одноглазым, потому так и прозвали – не догадывался о его связи с одной из местных. А тут еще этот Лукин жару поддал… И зачем он взял его тогда в поселок? А тот увидел Эльгу – и сразу все понял. Крале решил своей помочь, потом говорил он всем. «А ничего хоть краля-то?» – спрашивали его. «Да ничего… – отвечал. – Красивая. Я б от такой не отказался».

А братве дай только повод – тут же начнут подкалывать. Ну как, товарищ старшина, вы еще не записались в оленеводы? Или другое: интересно, что получится, если скрестить тунгуску с русским – наверное, татарин? Бывало, глядя на него невинными глазами, спросит какой-нибудь дошлый боец. Ну что с таким поделаешь? Разве что кулаком погрозишь…

Но теперь все. Кончилась сказка. Вот забросят их сейчас в какую-нибудь глушь, где на сотни верст нет никакого жилья, – и Вася не горюй… Хотя что тут страшного, начинает успокаивать себя Грачевский. Ведь не на другую же планету летим, в конце концов! Все равно когда-нибудь все это кончится. Железная дорога, она для того и существует, чтобы людей соединять. А иначе на кой ляд она нужна?.. Вот и выходит, что недолго им придется куковать в этой глуши. Сказано же, что «железку» нужно построить в короткие сроки. Значит, так и будет. Глядишь, на первом же тепловозе и вернутся сюда. Так что нечего бояться. Как говорил Володькин дед Илья, было бы здоровье, а махорка завсегда найдется. Вот и они свое найдут… Найдут – надо только верить…

Ерёма по привычке встал ни свет ни заря. Нынче просыпаться ему было тяжко, потому как накануне крепко выпил. Так-то бы зря не стал – сезон охотный был в разгаре, – да повод особый нашелся. Толяна Антонова похоронили – вот и выпили всем миром за упокой его души. Кроме, конечно, Фрола, которому вера его не то что пить горькую, но и курить запрещала. «Водка, – говорил он, – грех великий. Она делает тебя свиньею и уводит от Бога». В общем, всех «табашников» да пьяниц он считал людьми погаными, а в целом – нехристями, которых надо не то что сторониться, но и бояться. Потому что они нечисты не только телом, но и душой. Всех их, кто имел эти вредные привычки, он ставил в один ряд с никонианами, безбородыми и «щепотниками», то есть теми, кто есть главное зло их старообрядовой веры. Для него они представляли явную угрозу не только тем, что своим образом жизни оскверняли все святое на земле, но и были проводниками дьявольской силы. Приобретая пороки, человек, по разумению Фрола, попадал в зависимость от бесов. Не случайно он постоянно закрывал молитвой все окна в своем жилище, а заодно и двери, и дымоход, считая их каналами нечистой силы. «Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй нас…» – постоянно шептал он, при этом неистово крестясь и кланяясь. Так он защищался от всякой нечисти, а ее, этой нечисти, по его разумению, было вокруг хоть отбавляй.