знаете, что я скажу дальше. Для Декарта восхищение означало не то же, что оно означает для нас. Французское восхищение образца 1649 года означало что-то вроде признания, что что-либо существует, и принятия решения о том, как к этому относиться. Логично, не правда ли? Чтобы почувствовать что-то по отношению к чему-то, это что-то — предмет восхищения — должно существовать. За восхищением следуют чувства, которые формируют наши суждения: любовь, ненависть, радость, желание и печаль. Так что, когда Декарт брал в руки комочек воска, упавший со свечи, и размышлял о нем — или восхищался (о чем он писал в «Размышлениях»), — он мог любить его за красивый вид или ненавидеть, потому что воск обжигал. Он также мог желать обладать им, чтобы сохранять выдающиеся усы и бородку в том же запоминающемся виде, или выкинуть его, потому что воск только запачкает фирменную растительность на лице. Это могло обрадовать его — ведь что радует больше, чем ухоженные усы и эспаньолка? — или опечалить.

Тут наступает важный момент в нашей истории: Декарт ассоциировал все страсти с тем, что он называл эмоциями. К тому времени слово было в употреблении около ста лет. И во французском, и в английском оно означало возмущение или волнение в теле. Декарт изменил значение слова, казалось бы, не столько радикально, но существенно. Для него возмущение появлялось из-за того, что в органы чувств попадали атомы извне, которые, в свою очередь, перемещали больше атомов внутрь тела — к сердцу, а также к крови и прочим телесным жидкостям. В результате органы чувств восхищались чем-то, и это восхищение побуждало сердце запускать «эмоцию»[219], или движение наружу. Атомы начинали метаться, пробуждая в нас чувства, заставляя реагировать определенным образом: краснеть, смеяться, дрожать и т. д. Декарт писал: «…[пока] эта эмоция не уляжется, [страсть] будет присутствовать в наших мыслях»[220]. Именно такое движение наружу, или эмоция, воздействует на шишковидное тело, вызывая возмущение в душе, как камень, брошенный в тихий пруд. Из-за возмущения создается впечатление, что страсти испытывает душа, хотя на самом деле это всего лишь движения, вызванные «эмоциями» в теле. Само собой, современные психологи не пользуются таким определением. Но это один из взглядов на то, что называть эмоциями. Чтобы перейти от картезианской версии эмоций к той, которой оперируют сегодняшние специалисты, обратимся к одному из современников Декарта, Томасу Гоббсу.

Укрощение Левиафана

В 1651 году — через год после выхода декартовских «Страстей души» — Томас Гоббс опубликовал чрезвычайно популярную книгу «Левиафан». В ней он предполагал, что страсти возникают, когда атомы воздействуют на органы чувств и вызывают движение внутри тела. Для примера рассмотрим зрение. Изображение попадает в глаз, после чего глаз посылает корпускулы — те самые, в существование которых верил Декарт, — в мозг, а тот, приходя в движение, обрабатывает информацию. Для Гоббса, как и для Декарта, весь секрет заключался в движении. Все происходило механически.

Гоббс считал, что эти движения, которые он называл усилиями — таким словом он обозначал своего рода напряжение или принуждение, вызванное другими движениями, — начинаются так незаметно, что вы вполне можете не осознавать, что испытываете их. Они постепенно нарастают и, когда вы наконец обратите на них внимание, вызывают одно из двух базовых чувств: влечение (appetite) или его противоположность — отвращение[221]. Эти чувства не так уж отличаются от тех, с которыми мы встречались ранее, — тех, что образуют ядро категории так называемых вожделеющих страстей, включающих само желание и бегство (или омерзение). Само собой, Гоббс об этом знал. Он, очевидно, читал Платона, Аристотеля и Фому Аквинского. Однако он решил сделать желание и отвращение первичными страстями. Гоббс помнил, насколько важны были две другие вожделеющие страсти — наслаждение и боль — для Фомы Аквинского и Аристотеля, но, как мы еще увидим, этим чувствам он отвел другую роль.

В самом примитивном смысле влечение, по мнению Гоббса, ведет человека или животное к цели. Отвращение, напротив, сдерживает. Любое животное способно испытывать как влечение, так и отвращение, но чем более утонченным — более образованным и искушенным — становится человек, тем сложнее становятся его страсти. Так, вы можете испытывать «отвращение, соединенное с мнением, что объект нанесет вред»[222], другими словами, осознавать необходимость избегать чего-то, что способно причинить боль[223]. Эту разновидность отвращения Гоббс называл страхом[224]. Подобный страх свойственен как людям, так и животным. Для сложных страхов, таких как страх перед неизведанным, необходим человеческий разум. По мнению Гоббса, более сложные страхи бывают двух видов: религия, когда страху потворствует общество, и суеверие, когда общество этот страх не оправдывает. Если объектом общественно одобряемого страха становилось нечто соответствующее нашему представлению о нем, Гоббс называл такой страх истинной религией[225]. Такой выбор слов обернулся для него большими неприятностями: из-за этих идей, а также из-за того, что нигде в книге не говорится, что Бог действительно необходим, многие причисляли Гоббса к атеистам.

Некоторые из идей Гоббса в отношении эмоций оказались даже более новаторскими, чем принято считать, и именно здесь важно обратить внимание на употребление им терминов «наслаждение» и «боль». До этого момента я писал, что чувства оценивались как хорошие или плохие в зависимости от того, как ими пользовались. Из любого рассуждения об эмоциях — от Платона до буддистов и Фомы Аквинского — выходило, что грех, сексуальные излишества, чрезмерное богатство и стяжательство (за исключением хорошего вкуса) — это безусловное зло, даже если оно приносит нам радость. Притом делать то, что предписывает Бог, или вести себя добродетельно — например, бояться Господа в исламе или следовать дхарме в индуизме — правильно, даже если это приносит страдания. Гоббс, однако, не разделял эмоции подобным образом. Он классифицировал их так же, как делают большинство современных психологов, — в соответствии с тем, какие чувства они вызывают. Если вы чувствовали удовольствие, Гоббс называл соответствующие эмоции благими; если вы чувствовали боль — дурными. Неважно, грех или молитва доставили вам наслаждение[226].

Важно не забывать, что чувства были не центральной темой труда Гоббса, а лишь частью более масштабной картины; с помощью этой картины он стремился доказать, что без королевской власти или ее подобия не обойтись. Англичанин Гоббс стал свидетелем смерти Елизаветы I, Порохового заговора и волнений, приведших к гражданской войне в Англии. Он жил в Париже, потому что не хотел, чтобы его втянули в вооруженные конфликты. Гоббс, безусловно, был роялистом, но приоритетом для него всегда оставались философия и книга, над которой он