В то время ходят разные слухи о «деле петрашевцев». Называлось оно так по фамилии титулярного советника Министерства иностранных дел Михаила Петрашевского. Его обвиняли в «преступном замысле к ниспровержению существующего в России государственного устройства, распространении зловредных идей богохулением и дерзкими словами против Священной Особы Государя Императора».

В ходе следствия было установлено, что на собраниях дома у Петрашевского зачитывалось письмо Белинского к Гоголю, содержавшее резкие выражения в адрес православной церкви и властей; там же другой титулярный советник Иван Ястржембский уничижительно отзывался о богословии и российской «чиномании», называя царя богдыханом. На обвинение в приобретении и хранении запрещенных книг Петрашевский отвечал, что о таковых ему не известно, поскольку каталог запрещенной литературы не публикуется, а согласно статье первой Свода законов, неопубликованные законы силы не имеют. Тем не менее суд приговорил пятнадцать человек во главе с Петрашевским к «смертной казни расстрелянием».

За поддержание контактов с Герценом в целях «злоумышления», за распространение его изданий, за дерзостные порицания действий правительства и самого образа правления в Российской империи людей заточали в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, лишали всех прав состояния, направляли на каторгу и вечное поселение в Сибирь. Более четырех лет содержали в камере Петропавловки литературного критика Дмитрия Писарева «за написание возмутительных статей, наполненных дерзкими и оскорбительными выражениями против правительства». Репрессирован главный редактор «Современника» Николай Чернышевский «за систематически вредное направление и постоянные усилия к распространению вредных противурелигиозных теорий, за противозаконные сношения с изгнанником Герценом». Наказали его четырнадцатью годами каторжных работ и поселением в Сибирь…

Борьба с распространением «преступных сочинений» входила в обязанность чинов жандармского корпуса, которые осуществляли жесткий надзор за всеми издательствами и типографиями. На одном из судебных процессов обвиняемый в такого рода государственном преступлении Ипполит Мышкин прямо ответил на вопрос следователей о роде его занятий: «Печатаю запрещенные правительством книги». В это время официальная пропаганда трубила, будто Россия столь благословенна, что может отвергнуть все иностранное и прожить одним своим православием без всяких там иноземных наук и искусств.

После отмены крепостного права цензура из ведения Министерства народного просвещения перешла в полицейские органы Министерства внутренних дел. Цензорами работали многие университетские профессора и даже литераторы: одни по материальным соображениям, другие, как тайный советник и поэт Федор Тютчев, с высокими намерениями «не дать загнать мысль под иго чуждых бредней, держать при ней почетный караул». Министр внутренних дел мог лично запретить любое издание, конфисковать тираж «предосудительного» произведения. Иностранную литературу религиозного или антирелигиозного содержания контролировал цензурный комитет при МИДе, тщательно пропуская ее через сито Петербургского кабинета духовной цензуры и Синода. Специальным циркуляром запрещался ввоз из-за границы Евангелия и Апостольских посланий на русском языке – предлагалось отсылать их обратно. Мидовская цензура делила всю иностранную литературу на шесть главных категорий: религиозная, философская, политическая, историческая, художественная и эротическая. В одном из ее отчетов за 1865 год отмечался запрет на 68 сочинений иностранных авторов о религии, в которых проводился тезис о том, что «христианское вероучение лишает человека самостоятельности и свободы, не согласуется с успехами цивилизации».

Доставляемые из-за границы частными лицами книги изымались таможней и направлялись в цензурные учреждения – даже словари, энциклопедии и научные издания. Поскольку же само существование государства российского овеяно было таинством, то и вера в него приравнивалась к религиозной. Исчезни православие, то и престол-отечество осталось бы без таинства, которое должно вызывать благоговение и согласовываться с предначертаниями высшего порядка. Типа того, о чем сказано в послании апостола Павла: «Рабы да повинуются господам своим» и «Нет власти, кроме как от Бога».

Ох, как хотелось церковным иерархам Российской империи предать анафеме Льва Толстого, включить его имя в черный список еретиков и богохульников. Однако, убоявшись возможного негативного резонанса за границей, не дерзнули этого сделать. Ограничились посланием Святейшего Синода с оповещением православных о том, что Толстой отпал от церкви и отлучен, будучи носителем «противохристианского и противоцерковного лжеучения».

К «подрывной» литературе цензура относила и работы Фридриха Ницше. Первые переводы его отдельных философских произведений появились в России лишь накануне Первой мировой войны. Его неортодоксальные мысли либо просто удаляли из текста, либо заменяли на более подходящие посредством «надлежащего перевода». В результате искажался смысл, а возникавшие неувязки приписывались душевной болезни автора. Многие читатели полагали, что это и есть «подлинный Ницше»…

Антон Павлович Чехов заносил тогда в свои записные книжки не подлежавшие цензурному контролю наблюдения. Среди них были и такие:

«Один ушел в попы, другой в духоборы, третий в философы, и это потому инстинктивно, что никто, ни один не хочет работать как следует, с утра до ночи, не разгибаясь…

Между «есть бог» и «нет бога» лежит громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-нибудь одну из этих двух крайностей, середина между ними ему неинтересна, и он обыкновенно не знает ничего или очень мало…

Он льстит властям, как поп…

Мужики смерти не боятся, но болезней боятся. Богатые мужики боятся смерти и не верят в царство небесное…

Сидя на бульваре, Саша думала о боге, о душе, но жажда жизни пересиливала эти мысли…

Идиллическое отношение к религии: когда любят религию по-барски, с прохладцей, как любят метель и бурю, сидя в кабинете…

У духовенства и актеров много общего…

Писать, писать, а потом взять и свалить все на текст из евангелия – это уж очень по-богословски. Решать все текстом из евангелия – это так же произвольно, как делить арестантов на пять разрядов. Почему на пять, а не на десять? Почему текст из евангелия, а не из корана? Надо сначала заставить уверовать в евангелие, в то, что именно оно истина, а потом уж решать все текстом. (О романе Льва Толстого «Воскресение»)…

Я человек неверующий, но из всех вер считаю наиболее близкой для себя именно его веру. (О Льве Толстом)…

Когда она молилась, ему приходило на мысль: вот молится, а ведь со мною поступила, как продажная…

Про образованную часть нашего общества надо сказать, что она ушла от религии и уходит от нее все дальше, что бы там ни говорили и какие бы философско-религиозные общества ни собирались…»

В погожие летние дни 1912 года среди редких посетителей венского музея-дворца Хофбург можно было частенько увидеть облаченного в потертую одежонку, невзрачного на вид молодого человека с плохо скрываемой презрительной улыбкой и пятнышком черных усов над ней. У выставленных под стеклянными колпаками драгоценностей королевской династии Габсбургов он не задерживался. Лишь у одной-единственной витрины одного-единственного экспоната останавливался надолго и, вперившись в него колючим взглядом гипнотизера, словно сам себя вводил в транс. Надпись на табличке поясняла: это то самое копье, которым римский центурион Гай Касио заколол распятого на кресте Иисуса, дабы сократить его предсмертные муки, а потом реликвия передавалась от одного кесаря к другому как символ побед Римской империи над ее врагами.