Хоть и офранцуженный, барон Гольбах все же оставался немцем и выстраивал свои суждения в системном порядке, позволяющем их обоснованно аргументировать. Почему, спрашивал он, человеческое воображение склонно заселять потусторонний мир сверхъестественными существами? Потому что люди очень хотят быть там счастливее, чем здесь. Но вот только священники предупреждают об аде с муками вечными на том свете. Что ж тогда получается? Сделав людей несчастными в этом мире, Создатель, несмотря вроде бы на свою доброту, может устроить им нечто похуже в мире ином. Не напоминает ли он таким образом тирана, который произвел людей на свет слепыми, засадил их в темницу и наблюдает за ними сверху, чтобы потом еще раз наказать их сурово и вознаградить лишь немногих, кого смилостивился оставить зрячими?

Из всех «даров», которыми осчастливила мир религия, автор трактата просил обратить внимание на того правоверного монарха, который ради спасения душ своих подданных считает своей священной обязанностью запугивать их, преследовать и уничтожать сознательно думающих иначе, чем он. Набожного императора философ считал одной из самых больших напастей, которой Царь Небесный одарил мир земной. Одного лишь фанатичного и льстивого иерарха, нашептывающего на ухо легковерному, но всесильному государю, достаточно, чтобы вызвать волнения в государстве. Во все времена самоуверенное и жадное священство поддерживало деспотизм, противостояло свободному обществу, ибо священнодействие требует безропотных и преданных рабов, которые не осмеливаются рассуждать. Священникам нужно, чтобы люди испытывали трепет перед Богом, обращались в церковь за успокоением. В основе своей религия есть враг радости и благополучия простых смертных. Кому ближе всего идея Бога? Людям слабым, опутанным горестями, отягощенным возрастом, болезнями, неблагоприятными ударами судьбы…

Барон Гольбах убежден еще и в том, что моральное обязательство предполагает существование закона, который опирался бы на извечную обязательность в отношениях между людьми, не имеющую ничего общего с Богом. Правила поведения вытекают из природы человеческой, доступной нам для познания, а не из какой-то божественности, в принципе не познаваемой. Эти правила обязывают следовать им, когда мы сами себя уважаем или презираем, любим или ненавидим, вознаграждаем или наказываем. Мы становимся счастливыми или несчастными в зависимости от того, следуем ли этим правилам или нарушаем их. Религия же для набожного человека становится завесой, за которой он прячет свои истинные страсти, свою гордыню, гнев, мстительность, невоздержанность, злобу, надменность. Очень часто зацикленный на религии человек не обладает никакими достойными качествами для жизни в обществе, не в состоянии познать самого себя, задерживается в своем развитии на стадии инфантилизма, питая себя сказками, мешающими его умственному и духовному развитию.

Офранцуженный немец не дожил до того времени, когда над Францией пронесся ураган революции, которая заменила культ христианскому Богу обожествлением ее вождя Марата, призывавшего разогнать весь клир к чертям собачьим. Барон Гольбах не засвидетельствовал, как одержимо верившие в Свободу, Равенство и Братство люди готовы были ради своих идеалов идти на любые жертвы, безжалостно уничтожая не только своих политических противников, но и друг друга. На сей раз во имя любви уже не к Богу, а к человеку.

Высокие порывы к свободе и безумство террора затмили тогда во Франции пароксизмы любви ко Всевышнему. Все то же помрачение умов. Менялся лишь фон: костры Святой Инквизиции и религиозные войны уступали другим, таким же жестоким и кровавым разборкам. Маятник критического свободомыслия покинул на время страну Вольтера и ушел на восток в страну Гете, чтобы сделать еще одну попытку завершить затянувшуюся эпоху фанатического догматизма.

Там в Берлине университетский профессор Артур Шопенгауэр предложил для непредвзятого суждения сравнить две эпохи – античности и средневековья. К выводам он пришел однозначно не в пользу последней. По его оценке, Древняя Греция дала миру первые проявления демократического государственного устройства и законодательства, доведенные до совершенства шедевры искусства, поэзии и философской мысли. Средние века же стали свидетелями закабаления церковными и светскими властями высоких стремлений человеческого духа, тотального насилия, фанатизма и, как следствие, невежества, устрашающего обскурантизма, религиозных войн, крестовых походов, костров Инквизиции, истребления индейцев в Америке.

«Можно ли с учетом всего этого утверждать, что человечество действительно продвинулось вперед в области морали благодаря христианству? – интересовался философ у своих студентов. – Представьте себе, что вдруг в наше время уголовные наказания за преступления отменены. Думаю, никто не осмелится даже выйти на улицу в надежде на защиту Закона Божьего. Точно так же, если объявить все религии ложными, наш страх от этого не увеличится, как и принимаемые нами меры предосторожности. Тут я должен отметить еще и вот что: довольно часто религии деморализуют, ибо обязательства перед Богом вытесняют обязательства, взятые перед людьми, а отсутствие у себя благих дел стараются восполнить его восхвалением».

Критически отзывался Артур Шопенгауэр и об исламе. В своей работе «Боль мира и утешение религии» берлинский профессор указал на отвратительнейшее лицо религий: верующие одной конфессии настраиваются против верующих всех других и считают себя вправе безжалостно с ними расправляться из религиозного принципа. Правда, он тут же уточнил, что это характерно не для всех религиозных вероучений, а только для монотеистических, то есть иудаизма и двух его ответвлений – христианства и ислама.

Классик немецкой философии не обошел стороной и главную тайну священнослужителей всех эпох и народов. В чем, с его точки зрения, она состоит? В осознании ими великой силы человеческой потребности метафизического, стремлении удовлетворить ее, делая вид, будто необычным путем им стала известна самая большая загадка жизни. По мере же того, как им удается убедить других в этом чуде, они могут управлять человеком и властвовать над ним. И пусть творят они идола из дерева, камня или металла, пусть выдумывают разные абстрактные понятия, суть не меняется: совершается идолопоклонство перед неким существом, ему приносятся жертвы, его превозносят, хвалят и окружают ритуальными почестями.

Верить и знать – совершенно разные вещи. Для их же блага вера и знание должны оставаться разграниченными, следовать своим отдельным путем, не мешая друг другу. Такую позицию отстаивал и Людвиг Фейербах. Религия для него превратилась в явление антропологии, объект изучения которой не Бог, а совершенно реальный человек. Поэтому, считал он, необходимо преодолеть христианство и на место Библии поставить разум.

Без всяких оговорок Фейербах назвал религию отражением инфантилизма в человеке, при котором вера в божественное откровение разрушает не только морально-этические ценности, но и стремление к истине. В своем трактате «Суть христианства» он даже пришел к выводу о том, что верующие вообще не испытывают потребности в собственном культурном развитии, ибо потребность в науке и искусстве им заменяет Бог, по сравнению с которым все этим людям кажется малозначительным, недостойным их внимания. В сущности, как полагал философ, христианство не вмещает в себя принцип культуры, так как устремлено к заоблачным высотам и, кроме веры в Бога, которой чуждо все земное, ничего от своих адептов не требует. Культура, наоборот, ставит перед собой цель создания царствия земного. Слова же Всевышнего «возлюби врагов твоих» многие христиане относят к своим личным врагам, но не к тем, кто отказывается признать Иисуса Христа.