Источники: OECD Economic Outlook: Statistics and Projections 2012; International Monetary Fund, World Economic Outlook Database, April 2012.

Другой вариант – возвращение инфляции: случайно или же как следствие стратегии сокращения долгов сначала медленной, но постепенно набирающей темп и наконец бешено несущейся без всякого контроля. На первый взгляд может показаться, что возвращаемся к началу кризисного цикла, запущенного в конце послевоенного периода. Но в социальном мире не вступают дважды в одну и ту же реку. В отличие от 1970-х годов, сегодня инфляцию стимулировал бы не рынок труда, а центральные банки и их усилия по спасению кредиторов через спасение должников. Поэтому подавить ее так же легко, как тогда, уже не получится. Кроме того, в первую очередь инфляция коснулась бы не тех, кто располагает существенными денежными активами, – в мире, в котором отсутствует контроль за движением капитала, с легкостью можно прыгать от валюты к валюте, – а возросшего за это время количества пенсионеров и получателей социальной помощи. Это затронет и рабочих, чьи интересы – в отличие от интересов рабочих 1970-х годов – больше не защищены профсоюзами, которые могли бы позаботиться, чтобы заработная плата шла в ногу с инфляцией. Поэтому на сегодняшний день инфляция в качестве массово-демократического инструмента умиротворения исчерпает себя еще быстрее, чем тогда. И риск того, что она вызовет социальное недовольство и политическую нестабильность, будет очень большим.

Рис. 2. Общая задолженность по отношению к ВНП, 1970–2010 гг.

Источники: OECD National Accounts Statistics; OECD Economic Outlook: Statistics and Projections.

КАПИТАЛИЗМ ИЛИ ДЕМОКРАТИЯ

Если капитализм государства консолидации больше не в состоянии производить даже иллюзию социально справедливого роста, то рано или поздно неизбежно наступит момент, когда дороги капитализма и демократии должны разойтись. На сегодняшний день наиболее вероятным выходом было бы окончательное завершение хайекианской модели социальной диктатуры, при которой капиталистическая рыночная экономика защищена от демократической коррекции. Ее легитимность будет зависеть от того, научатся ли те, кто некогда составлял «государственный народ», отождествлять рыночную справедливость с социальной и считать себя частью «единого рыночного народа». Для поддержания ее стабильности потребуются эффективные инструменты, при помощи которых всех остальных, кто откажется это принять, можно будет идеологически маргинализовать, политически дезориентировать и физически сдерживать. Тем же, кто не захочет подчиниться рыночной справедливости, при экономически нейтрализованных политических институтах останется лишь прибегать к мерам, которые в 1970-х годах называли внепарламентским протестом: эмоциональным, иррациональным, фрагментированным и безответственным. Именно этого и следует ожидать, когда демократические каналы артикуляции интересов и формирования предпочтений оказываются перекрытыми, – либо потому, что они производят одни и те же результаты, либо потому, что эти результаты больше не интересны рынкам.

Альтернативой капитализма без демократии была бы демократия без капитализма, по крайней мере, без того капитализма, который нам известен. Она составила бы конкуренцию хайекианской утопии. Но, в отличие от последней, эта утопия не следует историческому тренду, а, наоборот, выступает за его изменение. В связи с этим, а также из-за огромного организационного преимущества неолиберальных решений, страха перед неизвестностью, неизбежно возникающего при любых изменениях, на сегодняшний день демократия без капитализма кажется абсолютно нереальной[177]. Ее опыт тоже свидетельствовал бы о том, что демократический капитализм не выполнил свои обещания, но она винила бы в этом не демократию, а капитализм[178]. Для нее речь идет не о социальном мире благодаря экономическому росту – и уж тем более не о социальном мире вопреки растущему неравенству, – а об улучшении положения тех, кто оказался за пределами неолиберального роста, при необходимости за счет социального мира и роста.

Если демократия означает, что социальная справедливость не должна сводиться к справедливости рыночной, то демократической политике следует озаботиться тем, чтобы повернуть вспять институциональное опустошение, образовавшееся в связи с неолиберальным развитием последних четырех десятилетий, и защитить, восстановить всеми возможными способами те немногие остатки политических институтов, которые еще сохранились и которые помогли бы социальной справедливости исправить рыночную или даже выдавить ее вовсе. Только в этом контексте имело бы смысл рассуждать о демократии, лишь так можно избежать ловушки намеренной демократизации исключительно тех институтов, которые ничего не решают. Демократизация сегодня должна означать создание институтов, которые смогли бы вернуть рынки под социальный контроль: рынки труда, сохраняющие пространство для социальной жизни, рынки товаров, не наносящих вреда окружающей среде, рынки кредитов, ведущие не только к массовому производству невыполнимых обещаний. Однако, прежде чем нечто подобное станет предметом серьезного обсуждения, потребуются годы политической мобилизации и настойчивой дезинтеграции того социального порядка, который сегодня складывается на наших глазах.

ЕВРО КАК «ЛЕГКОМЫСЛЕННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ»

Введение евро стало завершающим этапом создания европейского внутреннего рынка. Еврозона появилась как политическая юрисдикция, соответствующая идеалу свободной от политики рыночной экономики: политэкономия без парламента и правительства, хотя и состоящая из еще формально независимых национальных государств, которые, впрочем, навсегда отказались от собственных валют и тем самым лишили себя возможности использовать девальвацию в качестве средства для улучшения экономического положения своих граждан. Это позволило евро строго в соответствии с неолиберальной программой устранить возможности политического самоуправства из конституции общего рынка, а правительства государств-членов, в обязанности которых входят вопросы занятости, благосостояния и социальной защиты населения, вынуждены теперь, используя неолиберальный инструментарий, осуществить внутреннюю девальвацию: повысить производительность и конкурентоспособность за счет более гибких рынков труда, низкой заработной платы, увеличения продолжительности рабочего дня, более широкого участия на рынке труда, а также государства всеобщего благосостояния, перенастроенного на рекоммодификацию.

Сегодня введение евро может служить примером того, как должно перестраиваться общество – в данном случае высокогетерогенное, транснациональное общество еврозоны – в рамках «легкомысленного эксперимента» в духе политико-экономической идеологии, превратившейся в религию, в рыночное общество, как обозначил Поланьи, в соответствии со схемами стандартной модели экономики независимо от многообразия структур, институтов и традиций. Устранение девальвации в качестве инструмента национальной экономической политики представляет собой не что иное, как прививание единой экономической и общественной модели всем странам, подчиненным единой валюте; оно подразумевает возможность быстрого сближения их социальных систем и жизненных укладов и форсирует этот процесс. Одновременно оно выступает дополнительной движущей силой той универсальной экспансии рынков и рыночных отношений, которую называли капиталистическим завоеванием, стремясь – в манере, обозначенной По-ланьи как «планированное laissez-faire» [Polanyi, 1957 (1944), Kap. 12] (рус. пер.: [Поланьи, 2002, гл. 12]) – с большей или меньшей степенью насилия заменить государства и политику при помощи рынков и их саморегулируемой автоматики. В этом отношении устранение девальвации подобно отказу от золотого стандарта XIX в. – в «Великой трансформации» Поланьи блестяще анализирует его разрушительное воздействие на способность возникавших тогда национальных государств защитить свои народы от