– Мне было скучно, и я подумал о том, как сильно скучаю по тебе, поэтому приехал домой, – Уиллинг дотрагивается до нее, его пальцы играют с концами ее волос, и мне хочется ударить этого нахального ублюдка в живот. Но я не буду этого делать, потому что она вся светится.

Самое печальное, что у меня нет причин ненавидеть его. Кроме той, что он только что прервал мою лучшую ночь за последние месяцы. Не могу объяснить, что чувствую прямо сейчас, потому что я не спец в отношениях, но знаю, что мне нравится Вероника, и этот парень мешает мне проводить с ней время.

– Но я не думал, что мне придется ждать несколько часов, чтобы увидеть тебя, – говорит Уиллинг.

– Мы работали над нашим проектом, и я выключила телефон, чтобы убедиться, что мне никто не помешает.

– Хорошо, что ты тоже это сделала, – это мои первые слова с тех пор, как я вышел из машины. Уиллинг свирепо смотрит в мою сторону, и он так же рад меня видеть, как и я его. – Иначе ты разозлилась бы, зазвони твой мобильный в тот момент, когда ты разговаривала с призраками.

Я получаю то, что хочу – улыбку Вероники в мою сторону.

– Точно-точно. Это бы меня разозлило. Кстати, Сойер, это Лео. Лео, это…

– Я знаю, кто он такой.

Да, я в этом не сомневаюсь. У нас есть несколько общих знакомых. Он даже встречался с несколькими моими друзьями. Никто не может сказать о нем плохого слова, кроме того, что он предпочитает общаться с этой группой и ни с кем другим. Раньше я тоже думал, что это плохо, но после того, как провел время с Вероникой, понимаю, что мне нужно пересмотреть некоторые взгляды на жизнь.

– Веди себя прилично, Лео, – бормочет Вероника себе под нос, и ее раздраженный взгляд, которым она его одаривает, доставляет мне фантастическое удовольствие.

– Напиши мне, когда захочешь прослушать запись, Вероника, – говорю ей. – Я буду внизу.

Сегодня она меня не поцеловала, может быть, и никогда не поцелует, но, в отличие от него, я увижусь с ней в понедельник и в каждый последующий день. А Уиллинг? Он вернется в колледж.

Уиллинг смотрит на меня из-за головы Вероники, и его глаза вспыхивают от ярости, и я не могу сдержать ухмылку, когда бегу вверх по лестнице.

Я захожу внутрь, открываю дверь в свою квартиру, включаю свет в гостиной, и мой кайф резко сходит на нет. Ругательство слетает с моих губ, когда я замечаю включенный телевизор, штопор на кофейном столике, две бутылки вина и бокал, наполненный красной жидкостью, со следами губной помады на стекле. На диване лежит мама в отключке и громко храпит.

Она в своей белой шелковой рубашке, в черных брюках и на высоких каблуках. Волосы выпадают из зачесанного назад пучка, а тушь размазана. Я беру одну из бутылок, встряхиваю ее и вижу, что она пуста. Другая тоже.

– Отлично, – говорю себе под нос.

Мама открывает глаза. Они налиты кровью, и ей требуется какое-то время, прежде чем осмысление мелькает на ее лице.

– Сойер?

Ее голос скрежещет о пепел моего хорошего настроения, и мускулы на моей челюсти дергаются.

– Тяжелый день?

Мама либо ничего не понимает, либо игнорирует мой сарказм, пытаясь сесть. Видя ее в таком беспорядке, я испытываю тошнотворный стыд. Она выглядит не как «Лучший продавец штата», а как чертова сломанная болванка.

– Скажи мне, если тебе станет плохо, – огрызаюсь я, – потому что я буду чертовски зол, если придется чистить еще и диван.

Мама успешно садится, но, когда пытается встать, падает, как дерево, которое подпилили электропилой у основания: головой вперед, и целится прямо в угол кофейного столика. Я хватаю ее прежде, чем она успевает разбить свой череп, и, когда она обмякает, поднимаю ее на руки.

Она что-то бессвязно бормочет, пока я несу ее в комнату. Что-то о том, как она любит меня, любит Люси и что она не настолько устала. Но единственные слова, которые я всегда слышу, когда она в одиночку выпивает несколько бутылок вина, – это «ванная» и «рвота».

Мама держится за мою рубашку, когда я кладу ее на кровать, и для кого-то, кто едва контролирует свое тело, ее хватка чертовски крепкая.

– Ты собираешься блевать? – спрашиваю я. – Если так, то ты должна сказать мне об этом сейчас.

– Не сердись на меня, – бормочет мама. – В этом ты похож на своего отца. Он так же злился.

– Я не сержусь, – это ложь, но она легче, чем правда.

– Ты злишься.

Нет никакого смысла отвечать. Вряд ли она об этом вспомнит. Я накрываю ее одеялом, иду в ванную и беру пару полотенец. Возвращаюсь в комнату и раскладываю их для мамы.

– Сойер, – хрипит она, – пожалуйста, не оставляй меня одну.

Я ненавижу находиться рядом с ней, когда она пьяна. Ненавижу запах алкоголя изо рта, ненавижу ее липкие прикосновения и ненавижу звуки, которые она издет, когда ее рвет.

– Пожалуйста, – умоляет она, и ее голос срывается, когда она почти плачет.

Ненавижу свою жизнь. Ненавижу, когда мама плачет, и еще больше ненавижу то, что люблю ее.

Я плюхаюсь на пол, прислонившись спиной к кровати, и мама касается моей головы, чтобы убедиться, что я здесь. Это легкое прикосновение, но тяжесть заботы о ней душит меня. Я часто задаюсь вопросом, была ли мама такой всегда, и поэтому папа ушел, или она стала такой из-за его ухода? Я никогда не спрашивал, потому что это не имеет значения. Это моя жизнь, и знание ответа не изменит моего положения.

Я никогда не влюблюсь. И кроме Люси, после того, как уйду из этого дома, больше никогда ни о ком не буду заботиться.

Сейчас два часа ночи, и я сижу на нижней ветке дерева на земле Джесси. Я показываю на Джесси, а Назарет, Лео и подружка Джесси, Скарлетт, хлопают и радуются моему успеху: я самостоятельно поднялась почти на два метра над землей.

– Ты должен мне двадцать долларов, Лахлин.

Джесси качает головой, но улыбается. Мы все улыбаемся. Вот что происходит, когда наша семья снова собирается вместе.

– Сорок долларов на то, что я могу взобраться выше, чем ты, – говорит Джесси, обнимая Скарлетт сзади. Она снова прижимается к нему, как будто быть так близко – это все равно что вернуться домой.

– Шестьдесят на то, что Скарлетт может победить нас всех, – возражаю я, и в свете костра, который находится на безопасном расстоянии от дерева, я вижу, как Джесси опускает голову в знак поражения.

– Я в игре, – Скарлетт целует Джесси в щеку, потом бежит к стволу дерева и подпрыгивает, хватаясь за ветки и карабкаясь вверх так, словно она невосприимчива к гравитации.

– Я не принимал вызов! – кричит Джесси, но все же бежит за ней, прыгая по веткам с такой скоростью, что я прихожу в благоговейный трепет. Мне потребовалось десять нелегких минут, чтобы добраться до этой ветки, и они взбираются выше мимо меня, как будто я черепаха-нарколептик на автостраде.