Жар пронизывает меня, как жидкий огонь, при мысли о том, что мое тело тесно прижимается к его.

– И то и другое.

– Ты хоть понимаешь, что происходит? – спрашивает Сойер.

– Нет, – шепчу я, – но мне это нравится.

– Мне тоже.

Еще один раунд молчания, но на этот раз Сойер протягивает свою руку и кладет ее на мою, и мое сердце почти разрывается в груди. Я сглатываю, чтобы унять сухость во рту.

Мы можем поцеловаться, но, как бы сильно мне этого ни хотелось, я настолько же боюсь того, что может произойти после.

– Расскажи мне что-нибудь, чего я о тебе не знаю, – тихо говорю я в ночь.

– Тебе нравится эта игра, да?

– Если тебе от этого станет легче, то ты единственный человек, с которым я играла в эту игру.

Ему явно понравился мой ответ, и он быстро переводит взгляд на огонь. Я разглядываю его лицо, на котором пляшут отблески пламени, и мне любопытно, чем он поделится со мной. Может быть, тем, что он любит арахисовое масло в ванильном мороженом, как я, или что он, как и его сестра, видел призраков.

– Мой отец однажды сказал мне, что я должен быть храбрым, – говорит он.

– Что?

Сойер не смотрит на меня, только на пламя.

– Ты спросила меня ранее, почему я был так спокоен. Когда мама и папа развелись, он сказал мне, что я должен быть храбрым. Сказал, что мама с Люси нуждаются во мне, и что я должен быть мужчиной в доме, так как его больше не будет рядом. Он сказал, если я скажу маме, что боюсь, она испугается, а потом и Люси тоже, так что мне нужно набраться храбрости и не показывать страха.

Это очень тяжело.

– Сколько тебе было лет?

– Одиннадцать.

– И ты послушался?

Сойер потирает затылок, но не сводит пристального взгляда с огня.

– Мне пришлось. Моя мама строила свою карьеру в отделе продаж, и компания перевела ее сюда, чтобы включить и это торговое направление. Мамины родители давно умерли, и, хотя она была знакома с местными жителями, никого не знала достаточно хорошо, чтобы попросить о помощи. После полного рабочего дня маме приходилось возвращаться домой и заботиться о нас. Люси была еще совсем малышкой, и, несмотря на то, что я всегда с трудом успевал в школе, мне тогда еще не поставили дислексию. Мама часто выходила из себя и плакала после того, как укладывала нас спать. Мне было жаль ее, и я решил, что папа прав. Я видел, что мама напугана, и, когда слышал ее плач, сам чувствовал себя ужасно. Поэтому решил, что мой страх делает все только хуже и нужно быть храбрым.

Храбрый. Люди постоянно употребляют это слово, но я от него не в восторге.

– Когда моей маме впервые диагностировали онкологию, вдруг объявились самые разные люди. Старые друзья и члены семьи. В основном потому, что они чувствовали себя виноватыми и хотели получить прощение и почувствовать себя лучше до того, как она умрет. Большинство из них появлялись, а потом так же быстро уходили, но у моей мамы была сестра, которая и вовсе отреклась от нее, когда мама вышла замуж за моего отца. Потому что кто захочет выйти замуж за водителя грузовика, верно? Как будто это самая невозможная вещь. Но каким-то образом тетя осталась с нами, и я возненавидела ее. Она пыталась говорить со мной так, будто у нее есть право указывать мне, что делать. Она приходила в наш дом, все переставляла, говоря, что это облегчит нам жизнь, но она ничего не понимала. И она все время говорила мне, чтобы я была храброй и не плакала перед мамой.

Я замолкаю, когда мое горло обжигает воспоминание о том, как я стояла в коридоре больницы. О том, как я ненавидела этот запах дезинфекции, как чувствовала себя маленькой, когда мимо проходили врачи и медсестры, и как ненавидела саму мысль о том, что увижу свою мать в постели, совсем усохшую и подсоединенную к всевозможным приборам.

Но потом мама позвала меня по имени, и мое сердце подпрыгнуло. Когда я побежала в палату, тетя схватила меня за руку, сжав предплечье так сильно, что на нем остался синяк:

– Не смей плакать у нее на глазах. Ей и так есть о чем беспокоиться. Ты уже достаточно взрослая, чтобы быть храброй.

Но это все, что я хотела сделать. Мне хотелось броситься на кровать, хотелось, чтобы мама обняла меня, хотелось плакать до тех пор, пока я не выплачу все.

Слезы застилают мне глаза, и я тру их, надеясь, что Сойер ничего не видит.

– Моя храбрость не спасла ее, как и весь яд, который они в нее вкололи. Она умерла на больничной койке, слишком слабая, чтобы даже повернуть голову. Мама всегда говорила только о том, что хочет снова увидеть подсолнухи, но ее лечение было настолько интенсивным, что она не могла покинуть больницу.

– Мне очень жаль, – говорит он. – Насчет твоей мамы. Я не знал.

– Большинство людей этого не знают. И иногда у меня проскакивает запоздалая мысль: а с чего бы им вообще интересоваться моей матерью, если они не интересуются даже мной?

Сойер достаточно мил, и чувство вины мелькает на его лице.

– А какой тип рака у нее был?

Я покусываю нижнюю губу, и мне трудно сказать ему правду:

– Рак мозга. – Он молчит, и я ненавижу это. – Конечно, могут быть наследственные факторы, которые вызывают у людей один и тот же тип рака, но папа думает, это потому, что раньше мы жили рядом с промышленным заводом. Многие люди в нашем районе заболели. Многие умерли от рака. Адвокаты навещают папу, но я не хочу знать, что происходит, поэтому он держит коллективный иск при себе. Но именно поэтому мы и переехали подальше от города.

– Ты боишься, что то же самое случится с тобой?

Ежедневно.

– Мама боролась за каждую секунду своей жизни. Она прошла все доступные курсы лечения. Даже когда врачи сказали ей, что это не даст ей много времени. Но папа не хотел, чтобы она останавливалась. Я помню, как он умолял ее лечиться, хотя ей было так плохо, что она не могла встать с постели. Еще из-за лекарств она сильно похудела. Она выглядела ужасно и чувствовала себя ужасно. Иногда мне не позволяли сидеть рядом с ней, потому что ее иммунная система была подорвана, и они боялись, что я заражу ее чем-нибудь. Лечение помогло ей прожить дольше, но это было ужасно, и я не хочу этого. Не хочу умереть, как она. Если моя опухоль когда-нибудь увеличится и станет злокачественной, я ни черта не сделаю, чтобы остановить это. Вместо этого я буду жить каждый день на полную катушку, пока не упаду замертво. Мне важно качество жизни, а не время.

– Сколько тебе было лет, когда она умерла? – спрашивает он.

– Она умерла, когда мне было пятнадцать. – Я дотрагиваюсь рукой до своих волос. Я потеряла мамину заколку в виде подсолнуха, и боль в груди соперничает с той, что часто появляется в голове. В горле образуется комок. – Маме поставили диагноз, когда мне было одиннадцать. Мне диагноз поставили через несколько месяцев.