Я уже привык к своему отражению, и даже не боюсь утром бриться и смотреть себе в глаза. А первые дни, когда отеки после операции спали, я чувствовал себя инопланетянином, заключенным в тело молодого парня. Это очень странно, видеть свое родное тело в зеркале с совершенно чужим лицом. Движения, привычные и обыденные, становятся как будто украденными, как будто кто-то забрал твои очки и носит как свои. Иногда я подолгу стою в ванной и смотрю на свое лицо, пытаясь представить момент, когда окончательно привыкну и полюблю себя таким, каким меня сделали. Этот момент еще не настал. Я очень скучаю по своему прежнему облику, но все это отходит на второй план, когда я вспоминаю, что ни у мамы, ни у папы, ни у Лизы больше нет облика вообще. В целом мире я остался совсем один, как пес, привязанный к высокой сосне на краю темного леса и оставленный своим хозяином. Навсегда. А к ногам медленно подступает вязкий туман.

Пять сеансов психотерапии – и я оставил мысли о суициде и смирился с «лечением». Да, именно так психотерапевт называла вынужденную меру по изменению моей внешности – «лечение». Не все болезни приходят по нашей вине, некоторые пристают сами, но их тоже нужно лечить. Это были долгие часы моих слез, боли и отчаяния. Мне так надоело рыдать, что я думал, больше не заплачу никогда, даже если выпью специальное лекарство, но оказалось, что я способен на большее. В конце концов психиатрия сделала свое дело, и я принял то, что случилось, и обещал самому себе жить дальше ради моих родных. Сначала я ненавидел своего психотерапета. Это была молодая женщина по имени Светлана Ивановна. Высокая, темноволосая с пронзительным взглядом. Своими ярко-красными ногтями она выковыривала из меня все гнойники, вырывала с мясом вину и обиду, тушила пожары боли и отчаяния. Это было тяжело и страшно, но, когда я почувствовал, что боль постепенно стихает, я полюбил ее. С преданностью верного пса, летел на встречи в ее уютный кабинет в башенке клиники пластической хирургии ФСБ в Подмосковье, открывался полностью; больше не требовалось тянуть из меня клещами все то, что причиняло мне боль. Я сам рассказывал, врачу требовалось лишь указать на очередной гнойник, который тут же вскрывался и изливался бурным потоком резко пахнущего гноя.

Глядя как бурлящие потоки всего, что во мне накопилось, устремляются прочь, опустошая меня и мое тело, мне стало понятно, что я справляюсь со своей трагедией.

– Запомни простое правило: тебя убивает то, что только с тобой. Когда это еще с кем-нибудь, это уже тебя не убивает, – сказала она мне однажды.

– Но я не могу ни с кем поделиться тем, что произошло, – возразил я ей, – только с вами.

– Не правда, – ответила она. – Ты можешь поделиться этим со всем миром. И пусть никто не поймет, что ты имел в виду, главное ты будешь понимать, что рассказал.

Да, мы говорили с ней о музыке и о том, какую роль она занимала в моей жизни. Я рассказал ей, что мама всегда мечтала играть на пианино, и это желание передалось мне. Она сделала все, чтобы я научился. Я занимался в школе, потом с частными педагогами. Конечно, профессионально музыкой не увлекался, но у меня были прекрасные преподаватели, которые научили меня слышать музыку и понимать ее суть. Я действительно видел и почти физически ощущал нотные волокна, как они стройно укладываются в ряды, тихонько вибрируют от натуги струны… Это чудное чувство. И если гитару я считал пошлой – она выставляет свои органы на показ, не содержит в себе совершенно никакого таинства, проститутка какая-то, то пианино – это действительно Музыкальный Инструмент. У него есть тайна. Никогда, слышите, никогда не родится звук глубокий и насыщенный, если пианино вскрыть, как труп на селекционном столе. Самый искренний звук всегда рождается в темноте коробки, где магические поля создают уникальные вибрации, а воздух их подхватывает и нежно переносит в наш мир. Я писал свою музыку, небольшие интерлюдии, прелюдии к любимым произведениям, играл своим учителям. Меня всегда хвалили, но я не верил, что это на самом деле кому-то нравится, никто не хотел меня обидеть: педагоги потому что я ученик, а мама – потому что моими руками воплощалась ее мечта. Я сочинил для нее легкое произведение, невесомое, но честное. Оно с грустинкой, но со счастливым финалом.

Пришло время снова сесть за пианино. И там, в клинике, мне была предоставлена такая возможность.

В своей первой композиции, которую сочинил, я отразил все страхи и все унижение, которые испытал в заключении. Это было похоже на сумасшествие. Весь в бинтах, опухший и плохо видящий из-за синяков на веках, я стучал по клавишам, выбивая из старенького фортепьяно мелодию, очищающую мою душу. Эта музыка была для меня свежей водой, промывающей раны. Я назвал ее «Барака», сам не знаю почему.

А когда я увидел текст Васи на песню Roberto, проникся его сутью, я понял, что моя мелодия и его слова – одно целое.

Но до того, как я встретил Васю, я написал около сорока мелодий, которые хранятся в виде аккуратно записанных партитур и, оказывается, ждут своего часа. В каждой песне есть то, от чего я пытался избавиться. Я играл Светлане Ивановне каждую мелодию, которую сочинял, и она хвалила меня, говорила, что понимает, помогала услышать в них то, что было скрыто от меня.

– Дима, а теперь я попрошу тебя написать особенную мелодию, – как-то раз сказала Светлана Ивановна, – мелодию твоей души.

– Но они все от души, – сказал я.

– Я не сомневаюсь, Дима, но это не совсем то, о чем я тебя прошу. Разве писатель не от души создает свои книги? Но ведь не все они о его внутреннем мире, верно? Только автобиографии. Напиши автобиографию.

– Как? И зачем?

– На первый вопрос я ответить тебе не могу – только ты знаешь «как». Это ведь твоя душа и твой инструмент. А вот зачем – объясню. Еще очень долго ты будешь не стабилен. И это нормально, потому что человек по своей природе не должен так резко меняться, это очень сложно пережить и с этим не каждый может смириться. Со временем приходит привычка, но принять себя нового может не каждый. Возможно, что и ты никогда не сможешь принять себя таким, каким тебя сделали. А память всегда грешит виньетированием портретов, сгущая темноту над лицами, со временем они становятся расплывчатыми, и настанет день, когда ты почти полностью забудешь, как выглядел. Ты будешь знать, что в зеркале – не ты, не такой, каким родился, а как было раньше – можешь и не вспомнить. И фотографии не помогут, ведь фото – это всего лишь момент. Видео – это просто много двигающихся моментов. Они плоские, не содержат настоящих реальных чувств. А музыка содержит. И сейчас, пока ты на грани, где все еще помнишь себя вчерашнего, но уже знаешь, чем отличаешься от себя сегодняшнего, ты можешь написать мелодию совей души… Тебе это необходимо для того, чтобы вспомнить о себе тогда, когда это будет нужно.

И я ее послушал и написал Свою Мелодию. Я не играл ее никому, даже Светлане Ивановне, а она и не просила. Просто как-то поинтересовалась получилось ли у меня, и ничуть не удивилась, когда я ответил утвердительно.

Психотерапевт помогла понять мне причины моих слез, а лекарство я нашел сам. Мои слезы – это страхи. Когда я был маленьким и мне становилось страшно, я знал, что могу прибежать к маме и успокоиться у нее в объятиях. Я знал, что никто и никогда не даст меня в обиду. Когда я был в себе не уверен, я знал, что папа всегда поддержит меня. Когда я стал старше и укрываться от непогоды у мамы за юбкой взрослому бугаю стыдно, я, как и многие другие люди, подходил к зеркалу и говорил себе: «Саня, возьми себя в руки», смотрел в свое отражение и закреплял свое бесстрашие тем, что не изменится, казалось бы, никогда – своим отражением в зеркале. Отражение – это то, что необходимо каждому человеку, чтобы в минуты слабости обрести себя. Это тот якорь, на котором крепится вся наша психика. Якорь твердо держит корабль с мозгами у причала, не позволяя ему дрейфовать на волнах безумства, заливаться слезами и тонуть. А у меня его не стало.