Я ехала по дороге, и наконец деревья расступились. Бывший отель рос из земли, как болезнетворный грибок, помеха жизни леса. Когда-то это было великолепное сооружение революционного дизайна, такое творят честолюбивые молодые архитекторы, пока их не сокрушат годы безвестности и незавершенные проекты.

Два автомобиля – один древний, грязновато-синий, другой красный, сверкающий под солнцем – были небрежно припаркованы у отеля. Я остановилась возле красного автомобиля, потом, занервничав, отъехала и пристроилась рядом с синим. Внезапно меня смутил избыток вещей в багажнике и на заднем сиденье. Это ж мне придется раз пять туда-сюда сходить, пока все разгружу.

Я вышла из машины, оставив пока все в ней.

Первый этаж отеля оказался вполне заурядным, но элегантным, темно-серый камень и черная известка, изящные окна, за ними отдельные кадры интерьера: красный бархат, деревянные панели стен, забытая на столике чашка с горячим кофе исходит паром. Но второй этаж превращал здание в подобие огромной ириски, растянутой во все стороны до немыслимых размеров. Окна и стены отворачивались под странными углами от своих родичей с первого этажа, то выступали, то заваливались. Из одного окна было видно больше земли, чем неба, из другого больше неба, чем земли. Одна комната так близко примыкала к окружающим деревьям, что ветка утыкалась в окно – сильный ветер, конечно же, подтолкнет ее вперед. Наклонная крыша взбиралась вверх, вверх, сходилась на самой вершине спиралью в одну точку, словно капля взбитых сливок. И там, на вершине, покоился большой стеклянный шар.

Ступени главного входа были широкие – такие широкие, что, если встать в середине, до перил не дотянешься. Я пошла по правой стороне, скользила рукой по перилам, пока в ладонь не вонзилась заноза. Я подняла руку и исследовала щепку, воткнувшуюся между линией сердца и линией головы. Ухватила за торчащий кончик и дернула. Кожа чуть стянулась вокруг ранки, и та не кровила. Я преодолела последние ступеньки крыльца.

Помедлила перед изобильно украшенным входом – не понравилось, как у щели, где сходились двойные двери, древесный узор завивается подобием живых щупалец. Как будто осьминог высовывал из укрытия свои руки с присосками. Жена вечно поддразнивает меня за мои предчувствия, за склонность мгновенно полюбить что-то или возненавидеть по причинам, которые я и за месяц не смогла бы продумать и проговорить. Я целых десять минут маялась на том крыльце, пока дверь не отворил пригожий мужчина в пенни-лоферах. Он вроде бы удивился при виде меня.

– Привет, – сказал он. Голос пьянчужки, возможно, и гея. Этот человек сразу мне приглянулся. – Войдете?

Он отступил в сторону и почти спрятался за дверью.

– Да-да. – Я переступила порог. Назвала свое имя.

– А, да! Кажется… – он обернулся в пустоту у себя за спиной, – кажется, мы ожидали вас завтра. Наверное, произошло недоразумение.

Из соседней комнаты выплеснулся шум какой-то деятельности, и я сообразила, что мужчина обращается к трем женщинам, которые прежде оставались незамеченными: одна тоненькая, бледная, в бесформенном платье, фрактальный спиралевидный узор пробивал десятки дыр в ее туловище, отчего меня вновь охватила паника; другая высокая, с дредами, собранными на макушке, с широкой улыбкой; и третья, ее я узнала, хотя и помнила безусловно, что никогда прежде не встречала.

Женщина в пугающем платье представилась: Лидия, «поэт-композитор». Ноги ее были босы и грязны, как будто она старалась доказать всем, насколько она неисправимо богемна. Высокая сказала, что ее зовут Анеле и она фотограф. Женщина, которую я узнала и вместе с тем не узнала, назвала свое имя, и я тут же его забыла. Не потому, что слушала невнимательно – скорее было так: она произнесла имя, и, когда мой разум сомкнулся вокруг него, оно выскользнуло, как ртуть из любопытных пальцев.

Человек, открывший мне дверь, пояснил:

– Она художница.

Сам он – Бенджамин и, по его словам, скульптор.

– Почему вы все не у себя в студиях? – спросила я и тут же, как только вопрос прозвучал, пожалела о своей опрометчивости.

– Посреди дня становится скучно, – сказала Анеле.

– Посреди срока становится скучно, – уточнила Лидия. – Наиболее общительные из нас, – она охватила жестом тех, кто стоял рядом с ней, – иногда приходят на обед сюда, в главный зал, чтобы не свихнуться.

– Мы только что закончили, – добавил Бенджамин, – я уже шел обратно. Если заглянете в кухню, думаю, вы там застанете Эдну и она даст вам что-нибудь поесть.

– Я вас провожу, – предложила Анеле, подхватила меня под руку и повела куда-то.

Мы уже вышли в холл, когда я вновь ощутила приступ паники в связи с женщиной, чье имя я не сумела удержать.

– Художница, – заговорила я в надежде, что Анеле добавит необходимую информацию.

– Да? – спросила Анеле.

– Она… красивая.

– Красивая, – согласилась Анеле и распахнула двойные двери. – Эдна!

Жилистая худая женщина склонилась над раковиной, словно вглядываясь в пенистые ее глубины. Она выпрямилась и посмотрела на меня. Волосы ее пламенели рыжим, их удерживала на затылке черная бархатная ленточка.

– О! – сказала она при виде меня. – Вы уже приехали!

– Приехала, – подтвердила я.

– Меня зовут Эдна, – сообщила она. – Я управляющая.

Стащив с руки желтую резиновую перчатку, она протянула мне ладонь – прохладную и сырую, как только что выжатая губка.

– Вы прибыли на целый день раньше, – продолжала она.

– Наверное, я неправильно поняла письмо, – пробормотала я, заливаясь краской. Мне послышался тихий смех жены. Такое очевидное унижение.

– Все в порядке, – заверила Эдна. – Не беда. Я провожу вас в вашу комнату. Может быть, кровать еще не застелена…

В холле Бенджамин стоял посреди всех моих вещей. Чемоданы, корзина и даже рюкзак с неприкосновенным запасом, которому следовало оставаться в багажнике.

– Я не заперла машину? – спросила я.

– С чего бы вы стали ее запирать здесь? – бодро ответил он. – Пошли!

Он наклонился и поднял мои чемоданы. Я взяла корзину. Эдна услужливо наклонилась за рюкзаком, но я сказала: «Не надо», и она выпрямилась. Мы поднялись по лестнице.

Я проснулась после заката, когда последние капли света стекали с неба. Я была дезориентирована, как ребенок, уснувший в гостях и проснувшийся одетым в чужой комнате. Инстинктивно я протянула руку к жене – а нащупала только плотнотканые простыни и идеально взбитую подушку.

Я села. По темным обоям разбросаны гортензии. Я слышала звуки с первого этажа – бормочущую речь, поцелуи серебра и фарфора. Во рту ужасный вкус, мочевой пузырь переполнен. Если бы я смогла сесть, я бы смогла добраться до туалета. Побывав в туалете, я бы смогла тогда включить свет. Если бы я включила свет, я бы отыскала в чемодане полоскание и избавилась от ощущения плесени во рту. А если бы я избавилась от ощущения плесени во рту, я могла бы спуститься на первый этаж и поужинать вместе со всеми.