Внезапно наступило молчание. Она оборвала разговор. Я повесила трубку и увидела, что сестры следят за мной из коридора. Две, казалось, сочувствовали, третья смотрела злорадно.

Я отвернулась. Как же Кэл не понимает? Ее тело далеко от совершенства, но оно молодое, податливое. Она могла бы избежать моих ошибок. Могла бы начать с чистого листа. У меня отсутствует самоконтроль, но завтра я отдам контроль в чужие руки, и все будет исправлено.

Телефон задребезжал. Кэл, перезванивает? Нет, это племянница. Она продает наборы ножей, чтобы вернуться в университет и стать… эту часть я пропустила, но ей платили за то, чтобы она рассказывала мне о ножах, так что я позволила ей проговорить всё шаг за шагом и купила нож для сыра со специальной дыркой в середине. «Чтобы сыр не прилипал к лезвию, понимаешь?» – пояснила она.

В операционной я предстала открытой перед всем миром. Открытой не в смысле вскрытой, еще нет, все еще было запечатано внутри, но я была обнажена, если не считать ночной рубашки с бледным узором, которая не вполне сходилась на мне.

– Подождите, – сказала я. Положила руку на бедро, слегка ущипнула. Меня трясло, сама не знаю почему. Поставили капельницу, капельница меня расслабит, скоро я перенесусь далеко-далеко.

Доктор Ю глядела на меня поверх маски. Исчезла та приветливость, с какой она встречала меня в кабинете, глаза ее изменились. Ледышки.

– Вы читали детскую книжку об утенке Пинге? – спросила я.

– Нет, – сказала она.

– Утенок Пинг всегда приходил домой последним, и его за это наказывали. Били по спинке метлой. Ему это не нравилось, и он убежал. Он встретил черных птиц-рыболовов, у них на шее были металлические кольца. Они ловили рыбу для своих хозяев, но не могли заглатывать ее целиком, потому что кольца сдавливали им горло. Когда они приносили рыбу, их вознаграждали крошечными кусочками, которые они могли проглотить. Птицы подчинялись, потому что у них не было другого выхода. Пинг, у которого не было кольца, всегда опаздывал, а теперь еще и потерялся. Не помню, чем дело кончилось. Вам стоит прочитать эту книгу.

Она слегка поправила маску.

– Не вынуждайте меня отрезать вам язык, – сказала она.

– Я готова, – ответила я.

На меня надели маску, и я перенеслась на Луну.

Потом я сплю, сплю. Давно я не лежала так тихо. Я остаюсь на диване, потому что лестница – лестница непосильна. В водянистом утреннем свете пылинки плывут по воздуху, словно планктон. Никогда я не видела свою гостиную в столь ранний час. Новый мир.

Я пью дрожащие глоточки прозрачного бульона, принесенного моей первой сестрой – ее силуэт на фоне окна схож с веткой, начисто ободранной ветром. Вторая сестра то и дело заглядывает ко мне, приоткрывает окна, хотя и холодно – впустить немного воздуха, тихонько поясняет она. Она не говорит, что в доме затхлый запах, похожий на смерть, но я вижу это в ее взгляде, когда она распахивает и закрывает дверь, распахивает и закрывает, проветривая терпеливо, как мать, чье дитя стошнило. Я вижу ее скулы, высокие, упругие, как вишни, и изо всех сил улыбаюсь ей.

Третья сестра дежурит при мне по ночам, сидит на стуле у дивана и поглядывает на меня, отрываясь от книги, лоб то стягивается морщинами в тревоге, то разглаживается. Она разговаривает со своей дочерью – та любит ее без осуждения, я уверена, – на кухне, так тихо, что я едва их слышу, но потом, забывшись, громко смеется над какой-то их общей шуткой. Интересно, удалось ли племяннице продать еще сколько-то ножей.

Я преобразилась, хотя еще нет, не совсем. Преображение началось – эта боль, эта мучительная боль свидетельствует о нем – и не закончится до тех пор – не знаю, до каких пор. Наступит ли завершение, смогу ли я сказать о преображении в форме прошедшего времени или же вечно буду преображаться, улучшаться и совершенствоваться, пока не умру?

Кэл не звонит. Когда позвонит, я поделюсь с ней моим любимым воспоминанием о ней: как я застала ее в ранний утренний час в ванной с химическим депилятором, она мазала свои маленькие загорелые руки и ноги и верхнюю губу, волосы таяли, как снег под солнцем. Я расскажу ей, когда она позвонит.

Изменения поначалу неуловимы, столь незначительны, что могут быть игрой воображения. Но однажды утром я застегиваю на себе штаны – а они падают к моим ногам. Я изумляюсь тому, что обнаруживается под ними. Тело до Кэл. Тело до меня. Оно проявляется, будто слой снега – слой лжи – отступает от правды пейзажа. Мои сестры наконец отправляются по домам. Они целуют меня и говорят, что я – красавица.

Наконец я оправилась настолько, что могу пройтись вдоль берега. Стоит такая холодная погода, что вода почти превратилась в лед и волны вздымаются густые, жирные, как подтаявшее мороженое. Я фотографирую море и посылаю Кэл, зная, что она не ответит.

Дома я готовлю очень маленькую куриную грудку и режу ее на белые кубики. Считаю укусы и, дойдя до восьми, остальные выбрасываю в помойку. Я долго стою над ведром, вдыхая запах курицы с солью и перцем, смешанный с кофейной гущей и чем-то более старым, на грани гниения. Прыскаю в ведро моющим средством для окон, чтобы эту еду нельзя было использовать. Голова чуть кружится, но я чувствую себя хорошо – даже праведно. Раньше я бы рычала, на стену лезла от голода. Теперь ощущаю лишь незначительную пустоту – и полное удовлетворение.

Ночью я просыпаюсь, потому что надо мной нависает существо – маленькое – и прежде чем соскользнуть в бодрствование, я думаю, это моя дочь, разбуженная кошмаром, или же наступило утро, а я проспала – и лишь когда мои руки, высунувшись из-под одеяла, сменяют тепло на ледяной воздух (и вокруг так темно), я вспоминаю, что моей дочери уже под тридцать и она живет в Портленде с соседкой, которая не просто соседка, и не говорит мне об этом, не знаю почему.

Но что-то там есть, темнота, проступающая в темноте, очертания фигуры. Она сидит на постели, я чувствую ее вес, пружины матраса скрипят и кряхтят. Она смотрит на меня? Или отвернулась? Она вообще может смотреть?

А потом – ничего нет, я сижу в постели одна.

По мере того как я осваиваю новую диету – мою вечную диету, которая закончится вместе с моей жизнью – что-то начинает шевелиться в доме. Сначала я думала, мыши, но оно более крупное, более самостоятельное. Мыши в стенах шуршат, выпадают в какие-то дыры, слышно, как они скребутся в ужасе, оказавшись позади семейных портретов. Но это новое таится в скрытых частях дома с какой-то целью: прижав ухо к обоям, я слышу, как оно звучно дышит.

Через неделю я решаюсь с ним заговорить.

– Кто бы вы ни были, – обращаюсь я, – пожалуйста, выйдите. Я хочу вас видеть.

Ничего. Я не знаю точно, страх я чувствую, или же любопытство, или и то и другое.

Я звоню сестрам.

– Возможно, мне это чудится, – говорю я, – но вы ничего не слышали – после того? В доме? Какое-то присутствие?

– Да, – говорит первая сестра, – моя радость плясала со мной по всему дому, как дитя, и я танцевала вместе с ней. Мы чуть не разбили две вазы!