– Давай в дартс поиграем, что ли, – предлагаю я.

Петра поднимает пальцы и пытается ухватить четвертак на столе. Ее пальцы проходят сквозь монету один раз, другой, но с третьей попытки рука словно переключается вновь в физическую вселенную и ловит четвертак. Она бросает монету в музыкальный аппарат. Я прошу у бармена дротики, и он приносит их в старом ящике из-под сигар.

Мы по очереди бросаем их в цель. Обе мы не слишком умелые, один мой дротик вонзается в стену. Смех Петры – темный, жидкий.

– Никогда не получалось точно прицелиться, – признаюсь я. – В детстве у нас была такая игра, с мешочком, набитым кукурузой, тетя купила, и я буквально ни разу не попала мешочком в лузу. Ни единого раза. Это длилось годами. Брат говорил, ничего смешнее он не видал в жизни.

Петра пристально смотрит на меня. Дивная улыбка приподнимает уголок ее рта, а потом исчезает, сплющивается. Наконец она говорит:

– Твоя семья чертовски милая.

И слово «милая» – как осколок стекла.

Я через день хваталась за телефон, порываясь объяснить родным, что женщин вшивают в платья, я работаю на фабрике и живу в мотеле с дочерью портнихи, она тоже умирает, хотя и не совсем умирает. И не могу. В последний раз, когда я разговаривала с мамой, я заверила ее, что остаюсь плотной и все у меня в порядке, хотя и призналась, что вынуждена была отсрочить выплаты по студенческому займу. Я сочинила какие-то истории о побывавших нынче в магазине покупательницах, видимо, правдоподобные: мама откликнулась с облегчением.

– Да, они милые, – соглашаюсь я. – Может быть, как-нибудь ты с ними познакомишься.

– Не стоит затеваться. Я ведь уже на отлете, так?

– Господи боже, Петра! Не говори так. Не надо так со мной.

Она погружается в мрачное молчание, рассеянно ковыряет прыщ на подбородке. Приканчивает пиво, покупает еще, дротики ее летят все менее точно, все дальше и дальше отклоняются от центра мишени. Не нравится мне, как она выдергивает их из доски – словно соперницу за волосы тянет. После четвертого раунда ее рука вдруг мигает на подходе ко рту, и стакан падает, пиво и осколки стекла испещряют звездочками деревянный пол.

Петра подходит к мишени. Я вижу, как она сжимает и разжимает кулак, нащупывая плоть. В тот момент, когда плотность возвращается к ней, она прижимает руку – плоско, ладонью – к стене. Вытащив дротик, погружает его глубоко в тыльную сторону ладони, сразу под костяшками.

В глубине бара кто-то орет:

– Ох, чтоб меня!

Я проскакиваю мимо стола и хватаю Петру, но она успевает еще дважды вонзить себе в руку иглу дротика. Она визжит. Кровь ленточкой течет по ее руке. Мужчины вскакивают со стульев и табуретов, часть мебели падает на пол. Петра бьется, воет. Ее кровь забрызгивает стену, как дождь. Плотный мужчина в черной бейсболке помогает мне вытащить ее за порог. Потом я то ли несу, то ли волоку ее через обледеневшую парковку. Через пару десятков ярдов она вроде бы обвисает у меня на руках. На миг я пугаюсь, не исчезает ли она, но нет, она все еще плотная, просто обмякла от усталости и упрямства. Темный след остается за нами на дорожке.

От поездки в больницу она отказывается. Дома я промываю ее рану, бинтую руку.

Никогда мы не трахались так отчаянно, как в эти недели, но она все больше тает, все меньше чувствует. Кончает редко. Исчезновения длятся дольше – минута, четыре, семь. Каждый раз обнажается иной ее ракурс – скелет, веревки мышц, темные очертания органов, ничто. Она пробуждается в слезах, и я крепко обвиваю руками ее туловище, нежно шепчу в ухо. Она читает в интернете советы о том, как замедлить исчезновение. На одном форуме обсуждают диету с высоким содержанием железа, она готовит на пару достаточно шпината, чтобы прокормить огромное семейство, и молча жует. На другом форуме рекомендуют ледяной душ, и я застаю ее в ванне – дрожащую, покрытую мурашками. Она позволяет мне вытереть ее насухо, словно ребенка.

В теплый воскресный день Петре хочется погулять, и мы отправляемся в путь. Весна овладевает долиной, то продвигаясь, то отступая, и нынче дорожки в лесу грязны. Снег тает, капает нам на волосы. Мы идем вдоль ручья, он прямо-таки живой, несется беспорядочно по своим изгибам и поворотам.

Мы устраиваемся на солнечной росчисти, едим апельсины и холодную курятину. Петра теперь воспринимает каждую трапезу как последнюю, она счищает с курицы кожу и жует, прикрыв глаза, а потом принимается за мясо и тщательно обсасывает каждую косточку, прежде чем бросить ее за дерево. Каждую дольку апельсина она вкладывает себе в рот благоговейно, словно причастие, впивается в мякоть, кожуру отдирает, как заусенцы. Потирает шкуркой апельсина кожу.

– Я кое-что почитала, – рассказывает Петра между глотками ледяной воды. – Предполагают, что исчезающие женщины делают такое – не знаю, наверное, это называется «теракты»? Они внедряются в электронные сети, устраивают хаос в серверах, банкоматах, системах голосования. В знак протеста. – Она все еще говорит о «них», в третьем лице. – Мне это нравится.

В лесу тихо, только насекомые жужжат, чирикают птицы. Мы раздеваемся, впитываем солнце. Я разглядываю кончики своих пальцев на свету, розово-янтарные нимбы над тенью тонких косточек.

Я склоняюсь над Петрой и целую ее нижнюю губу, целую верхнюю. Целую ямочку горла. Прячу руку у нее в паху.

Вокруг нас мгновения муравьями ползут в грязи, падают во вскипевшую реку, уносятся потоком.

Мы находим среди деревьев часовню. Скамьи ровные, жесткие, вдоль стен витражи. Шаги эхом отражаются от каменного пола. Воздух горячий, наши ноги поднимают пыль, и она вьется в воздухе.

Мы садимся на скамью, она стонет под нашим весом. Петра опускает голову мне на плечо.

– Как ты думаешь, исчезающие женщины когда-нибудь потом умирают?

– Не знаю, ничего не знаю.

– А стареют?

Я пожимаю плечами, утыкаюсь носом в ее волосы.

– То есть мне, может, так и будет всегда двадцать девять – в вечности.

– Может быть. Явишься ко мне, когда мне стукнет сотня, и ты будешь выглядеть великолепно, а я – дерьмовей некуда.

– Нет, ты будешь красивой старухой. Будешь жить в хижине в лесу, и пойдут слухи, что ты ведьма, но дети, которым хватит храбрости подойти ближе, будут приходить послушать твои сказки.

Она дрожит так сильно, что ее дрожь отзывается в моих костях.

Краем глаза я замечаю какое-то движение и встаю. В витраже, где изображена святая Рита Кашийская, цепляется за свинцовый горбылек исчезающая женщина, ее пальцы обвивают переплет витража, словно детскую лазалку. Она следит за нами, покачиваясь на пятках, выглядывая из стекла и снова в нем утопая, как будто идет по воде. Петра замечает ее и становится рядом со мной. В ее руке я вижу подсвечник-стаканчик от восковой свечи.

– Не надо, Петра.

Я вижу, как напрягаются ее мышцы перед броском.