Я щиплю мышцу между плечом и шеей.

– Вроде бы некоторым парням это нравится.

– Кому нра? Никому из моих знакомых, – отвечает Крис. Наклонившись, он тычет большим пальцем мне в ключицу – недолго. – Ты прям каменная.

– Неужто? – Я отбрасываю его руку.

– В смысле, крепкая.

– Ладно.

– А другие девушки… – заводит Крис.

– Слышь, я тебе рассказывал про тот случай, когда я фотографировал женщину, которая начала таять? – вмешивается Кейси.

«Студия Сэди» специализируется в основном на портретах детей, которым дают в руки игрушки и помещают их в эти чудовищные декорации – фермерский домик, шалаш, беседку у озера (на самом деле кусок стекла с зеленым войлоком вокруг), – но иногда ребята снимают и подростков, и даже супружеские пары.

Крис качает головой:

– Когда я на компьютере попытался привести фото в порядок, там полно оказалось странных пятен, словно линзы были грязные или в трещинах. А потом я сообразил: эт я вижу то, что у нее за спиной.

– Черт, друг. Ты ей сказал?

– На хрена? Подумал, она и сама скоро сообразит.

– Эй, каменная дева, – орет Кейси, заглушая рокот погрузчика, – ты идешь?

Я возвращаюсь с перерыва, Натали ярится, злобно мечется по «Гламу», как тигрица в клетке. Джиззи подмигивает мне, когда я расписываюсь в журнале.

– Не знаю, зачем я ее тут держу, – сухо говорит она. – Скоро приедет Петра с новыми платьями. Следи, чтобы Натали никому голову не откусила.

Натали разворачивает четыре пластинки жевательной резинки и сует их в рот одну за другой, перекатывает весь ком во рту, жует медленно и, похоже, безо всякого удовольствия. Крис и Кейси заглядывают к нам, но, когда она оборачивается, удирают, словно она ядом плюется.

– Ублюдки, – бормочет она, – я, черт побери, дипломированный фотограф, но меня в «Сэди» не берут даже щелкать вопящих младенцев. Каким хреном эти два засранца сумели получить там работу?

Она пихает ближайшую подвернувшуюся под руку вешалку. Синий, как лазурит, турнюр дрожит. Я привожу его в порядок.

– Ты никогда не задумывалась, понимают ли эти девицы, покупательницы, что, когда они повзрослеют, их ждет такая же хрень, как и нас?

Я пожимаю плечами, и она толкает следующее платье. Я предоставляю ей бушевать по всему опустевшему магазину. Стою возле ряда, где цвет постепенно густеет от бледной шелковой морской пены до глубокого мха, расправляю юбки и слежу за входом. Сегодня платья выглядят печальнее, чем обычно, больше прежнего похожи на марионеток с оборванными ниточками. Напевая себе под нос, я выправляю перекрутившиеся блестки. Одна отрывается и пролетает мимо. Я опускаюсь на колени и прижимаю ее кончиком пальца. Потом тяну подол, выравнивая его в дюйме над черным ковром. Поднимаю голову и вижу пару армейских ботинок, над ними букет пестрых юбок.

– Скоро заканчиваешь? – спрашивает Петра.

Я долго таращусь на нее, пайетка блестит на моем согнутом пальце, жар заливает лицо и растекается по загривку.

– Я, то есть, до девяти.

– Сейчас девять.

Я поднимаюсь. Петра бережно выкладывает платья на прилавок. Натали вернулась к кассе, с любопытством наблюдает за нами.

– Ты закроешь магазин? – спрашиваю я.

Она кивает, так высоко задирая левую бровь, что та чуть не сливается с челкой.

Мы сидим за маленьким столиком ресторанного дворика напротив «Глама» и катка. Торговый центр только что закрылся, тут никого нет, лишь служащие выключают свет и с дребезгом опускают жалюзи на витринах.

– Можем выпить кофе, или еще что-то, или…

Она дотрагивается до моей руки, и молния наслаждения рассекает меня от пизды до грудины. Петра надела ожерелье, которого я прежде не видела: дымчатый кварц в паутине медных лоз. Губы ее слегка обветрены.

– Терпеть не могу кофе, – говорит она.

– А как насчет…

– И этого тоже не люблю.

У матери Петры мотель за городом, чуть в стороне от шоссе, – унаследовала от мужа, который умер несколько лет назад. Останавливаются в основном дальнобойщики, рассказывает мне Петра, пока мы едем туда, вот почему отель не на самой дороге. Между въездом и стоящим в отдалении зданием – тундра плотного бугристого льда, старый универсал Петры перекатывается по нему, словно каноэ по бурной реке. Постепенно мы подползаем все ближе и ближе к мотелю, который высится перед нами, как дом с привидениями. На соседней с ним развалине поочередно мигают буквы Б-А-Р – и так три раза, потом все слово целиком, потом темнота. Одной рукой Петра рулит, другой выводит неторопливые круги на моей ладони.

Петра паркуется возле ряда заброшенных бунгало. Пронумерованные двери крепко закрыты от холода. Тишина.

– Нужно добыть ключ, – говорит Петра. Она вылезает из машины, подходит с моей стороны, открывает дверцу. – Идешь?

В холле за стойкой крупная женщина в персиковом халате работает на швейной машинке. Выглядит как подтаявшее мороженое – неопрятно. Длинная грива рассыпается по плечам и исчезает где-то за спиной. Тепло, тихо, механическое мурлыканье машинки.

– Мам, привет, – говорит Петра. Женщина не отвечает.

Петра хлопает ладонью по стойке:

– Мам!

Женщина за стойкой вскидывает глаза и вновь возвращается к своей работе. Она улыбается, но ничего не говорит. Ее пальцы мелькают, словно пчелы, вылетающие из улья в слишком теплый зимний день, – одуревшие, деловитые, оглушенные. Женщина перемещает кусок тяжелого хлопка, подшивая подол.

– Кто это? – спрашивает она, не отрывая взгляда от работы.

– Она работает у Джиззи, в торговом центре, – отвечает Петра, что-то перебирая в ящике. Вытаскивает белую карточку-ключ, сует ее в маленький серый аппарат, нажимает несколько кнопок. – Отдам ей новые платья, она отвезет.

– Отлично, малышка.

Петра прячет карточку в карман.

– Мы пока пройдемся.

– Отлично, малышка.

Петра трахает меня в номере 246, в глубине мотеля. Она включает свет и вентилятор над кроватью, стаскивает с себя рубашку, ухватив ее сзади за воротник. Я ложусь на кровать, и вот уже Петра оседлала меня.

– Ты очень красивая.

Ее дыхание щекочет мне кожу. Она крепко прижимается лобком к моему лобку, и у меня вырывается стон, в какой-то момент холодная подвеска ее ожерелья ныряет мне в рот. Стучит по зубам. Я смеюсь, она смеется. Она снимает ожерелье и кладет его на тумбочку, цепочка струится, как песок. Она снова садится, потолочный вентилятор обрамляет ее голову светящимся нимбом, как будто она Мадонна на средневековой картине. На другом конце комнаты висит зеркало, я порой ловлю ее отражение – частями.