– Привет, Линдси, красотка! – кричит внутрь магазина Кейси.

Блондинка оборачивается с улыбкой, выставляет бедро, словно собирается пристроить на него младенца. Глубоко в плотных складках атласа я вижу глаза без век.

В черной уборной «Глама» я извергаю все съеденное.

–

– Я не могу остаться, – говорю я Джиззи. – Не могу, и все тут.

Она вздыхает.

– Послушай, – говорит она, – я к тебе очень хорошо отношусь. Экономика в жопе, и я знаю, другой работы у тебя на примете нет. Останься хотя бы до конца сезона, а? Я тебе даже небольшую прибавку дам.

– Не могу.

– Но почему? – Она протягивает мне платок, и я сморкаюсь.

– Просто не могу.

Она и правда огорчена. Вытаскивает лист бумаги из ящика стола и что-то пишет.

– Не знаю, долго ли продержится без тебя Натали, – говорит она. – Я и к ней хорошо отношусь…

У меня вырывается смех.

– Да нет, она ничего. Но это же какой-то ужас.

– Ну, не ужас.

– Сегодня она обозвала покупательницу «ханжеской пиздой». В лицо. – Джиззи поднимает глаза и вздыхает. – Она похожа на мою дочь, такая же нахалка. Не глупо ли? Дурацкая причина.

Она улыбается печально.

– Джиззи, ваша дочь – она здесь? Здесь – в магазине?

Джиззи отворачивается, дописывает. Протягивает листок мне:

– Подпиши.

Я так и делаю.

– Чек с окончательным расчетом придет по почте, – говорит она, и я киваю. – До свидания, девочка. Если когда-нибудь захочешь вернуться, ты знаешь, где найти меня.

Она легонько сжимает мою ладонь и убирает ручку в стол.

В узкую щель закрывающейся за мной двери я вижу, как Джиззи неподвижно смотрит в дальнюю стену.

Петра ждет у моей машины.

– Ты забыла.

Она протягивает мне тот самый ключ. Я беру его, сую в карман. В глаза ей не смотрю.

– Я только что уволилась, – говорю я. – Я ухожу.

Открываю дверцу со стороны водителя, плюхаюсь на сиденье. Она устраивается рядом со мной.

– Слушай, чего тебе надо? – спрашиваю я.

– Я тебе нравлюсь, верно?

Я потираю шею.

– Да. Думаю, да.

– Так почему бы не устроить свидание? Настоящее. – Она закидывает тяжелый ботинок на приборную доску. – Без исчезающих женщин. Без платьев. Просто, не знаю, кино, еда и потрахаться.

Я медлю.

– Слово даю, – говорит она.

–

Я нахожу работу уборщицы на местной фабрике приправ, в ночную смену. Платят гроши, но не меньше, чем в «Гламе». Что одно место, что другое. Отказываюсь от квартиры и перебираюсь в мотель, где живу бесплатно. Всегда остаются свободные номера, и, по словам Петры, ее мать ничего не заметит.

Большую часть суток я провожу на фабрике – подметаю, мою полы, обхожу большие помещения, где горячие и едкие пары дешевого вина вышибают воздух из моих легких. Кипит соус для барбекю, одежда и волосы пропитываются его запахом. Люди попадаются на глаза очень редко, и меня это устраивает. Я частенько обшариваю темные углы, но зачем бы им являться сюда? Я все боюсь, не застигну ли одну из них, когда она попытается влиться в горчицу, но такого не случается.

Месяц облетает за месяцем. Я подумываю вернуться к учебе, если власти не закроют университеты, как грозятся. Мы тупо смотрим шоу с медицинскими процедурами, едим ло-мейн[12], целуемся, трахаемся, спим среди дня, переплетаясь, как две проволочные вешалки.

Однажды ночью я застаю ее перед зеркалом в ванной, она тянет себя за щеки, освещенная флуоресцентной лампой. Я подхожу сзади, целую ее в плечо.

– Привет, – говорю я. – Извини, от меня сегодня разит стейком. Сейчас помоюсь.

Я залезаю в душ. Вода обжигает кожу, я постанываю от удовольствия. Шуршит занавеска душа, Петра присоединяется ко мне, ее кожа покрыта мурашками. Она кладет руку мне на затылок, согревает ее под струей воды, потом сует мне промеж ног. Другая рука застревает у меня в волосах, прижимает меня к плитке.

Когда я кончаю, она вылезает из душа. Потом и я выхожу из ванной, вытирая волосы, а она лежит, распростершись на кровати, и тогда я понимаю.

– Я исчезаю, – говорит Петра, и, когда она это говорит, я вижу, что ее кожа больше похожа на снятое молоко, чем на цельное, что она уже не вся – здесь. Она делает вдох, и это впечатление меркнет, будто она борется с ним. Мои стопы – словно дверцы люка, внезапно распахнувшиеся, так что внутренности выпадают из тела. Я хочу обнять ее, но боюсь, как бы она не растаяла под моими руками.

– Я не хочу умирать, – шепчет она.

– Я думаю, они не мертвы, – отвечаю я, но это звучит как ложь, да и в любом случае не утешает.

До того дня я никогда не видела, чтобы Петра плакала. Она подносит руки к лицу – очертания губ проступают, едва, намеком, сквозь тюремную решетку мышц, связок, костей. Дрожь пробегает по ее телу. Я дотрагиваюсь до нее – она все еще обладает массой. Стоун[13].

– Несколько месяцев, – произносит она, – чуть больше или чуть меньше. Так говорят по телевизору, верно? – Она щиплет переносицу, оттягивает мочки ушей, с силой тычет пальцами в живот.

В ту первую ночь Петра хочет одного: чтобы я ее обнимала, это я и делаю. Мы ложимся вплотную друг к другу, прижимаемся каждым дюймом. Просыпается она яростно изголодавшаяся – хочет еды, хочет меня.

Несколько дней спустя я открываю глаза на рассвете, а Петры нет. Я откидываю одеяло, бреду в ванную, отодвигаю занавеску душа, звякают кольца. Меня прошибает дрожь, я проверяю ящики, щель под телевизором, заглядываю внутрь батареи. Ничего.

Матрас со скрипом проседает под моим телом, и тут она входит в дверь, рубашка прилипла к ней сквозь пятна пота. Она склоняется надо мной, упирается руками в колени, пытается отдышаться. Лишь подняв глаза, видит, как я трясусь.

– О боже, боже, черт, прости. – Она садится рядом, я утыкаюсь лицом в ее плечо, она пахнет суглинком.

– Я думала, это уже случилось, – шепчу я, – думала, ты пропала совсем.

– Мне просто надо было выйти в утро, – говорит она. – Я хотела почувствовать свое тело на бегу. – Она целует меня. – Давай сегодня пойдем куда-нибудь.

После заката мы отправляемся в бар для дальнобойщиков позади отеля. Пиво кажется водянистым, стаканы потеют. На изрезанном дереве стола – изображения лисьих голов и чьи-то имена. Петра обнаружила, что иногда может пропихивать сквозь свои пальцы маленькие предметы, и, пока мы прихлебываем пиво, она роняет себе в ладонь монеты. Не могу смотреть.