Единственное освещение в машине – мерцание приборной доски. Миссис З. смотрела строго вперед, ее дочь – моя врагиня, а так красивая девочка, выдающегося роста, с каштановыми волосами – неизбежно засыпала на заднем сиденье, ее череп бился об оконное стекло каждый раз, когда машина подскакивала на ухабе, но это ее не будило. Рядом с ней другие девочки либо таращились на что-то перед собой, либо тоже закрывали глаза. Снаружи огни фар прорезали ночь, высвечивая постоянно вращающуюся кинопленку мостовой, сухих веток, опавших листьев да изредка всполох красного, мясного, там, где погиб олень и еще не успел пройти дождь.

Время от времени миссис З. поглядывала на меня, втягивала носом воздух и задавала какой-нибудь общий вопрос (чаще всего «Как дела в школе?»). Я догадывалась: она приглушает голос, стараясь не разбудить дочь, чтобы та не узнала, что она со мной разговаривает, и я поступала так же и отвечала общими словами («Хорошо, мне нравится английский»). Не было возможности объяснить этой женщине, что в смысле учебы школа годится, а во всем остальном ужасна и что ее собственная сладкоречивая дочь (кого она родила, держала на руках, кормила и много лет любила) составляла заметную долю моего несчастья. И мы замолкали, а лес тянулся и тянулся без конца.

По обе стороны дороги белые стволы деревьев были немного подсвечены, так на краткий момент делает видимым все вокруг полуночная вспышка фотоаппарата. Я различала один или два слоя деревьев, а дальше – непрозрачная тьма, и она меня тревожила. Осень – худшее время отправляться в горы, говорила я себе. Ехать в глушь, когда та, корчась, с трудом втягивает в себя воздух – какая глупость!

Я выключила кондиционер. Видели бы меня сейчас те девчонки: взрослую, в браке, столь многого достигшую.

Радио было настроено на классику, играло какую-то бравурную песню, звук был неровный, то нырял, то разбухал, вторя неровной дороге. Похоже на начало старого кино: машина едет, кружит по дорогам к неведомой цели, по экрану проплывают белые буквы титров. Когда титры закончатся, автомобиль остановится у старой фермы, я выйду, сниму с головы белый шарф и окликну по имени старую подругу. Она появится, помашет мне рукой, и наш смех, полное взаимопонимание, с каким мы понесем в дом мой багаж, никак не намекнет на тот зловещий сюжет, чьи шестеренки уже пришли в движение.

– Исаак Альбенис, – возвестил диск-жокей, – «Испанская рапсодия».

Вскоре нависающие вершины зажевали музыку, обратив ее в электрический треск. Я выключила радио и опустила оконное стекло, пристроила локоть на резиновом его крае, очень довольная.

Потом я заметила позади автомобиль – белая, с низкой посадкой громадина подкралась вплотную. Некая спираль возникла под моим пупком, уходящая вниз воронка, предвестие страха или возбуждения. Потом что-то изменилось, я не сразу поняла что. Красные и синие вспышки света проникли в мою машину.

Полицейский просидел в своей машине целых две минуты, прежде чем открыл дверь и, хрустя гравием, зашагал в мою сторону.

– Добрый день, – заговорил он. Глазки маленькие, но, как ни странно, добрые. Красноватое пятно в углу рта – вот-вот расцветет болячка.

– Добрый день, – ответила я.

– Знаете, почему я вас остановил? – спросил он.

– Понятия не имею, – сказала я.

– Вы превысили скорость, – пояснил он. – Пятьдесят семь миль в час в сорокапятимильной зоне.

– А! – сказала я.

– Куда вы едете? – спросил он.

Пока мы говорили, то красноватое пятно будто почуяло меня и начало раздуваться, как амеба, готовая разделиться надвое. На пальце у полицейского было обручальное кольцо, так что, если не произошла совсем недавно трагедия, у него имелась жена, которая видела эту метку лишь нынче утром. Я представляла ее женщиной (вы можете счесть, что у меня не было оснований заведомо считать его супругу женщиной, учитывая мои личные обстоятельства, но что-то в его поведении подсказывало, что он никогда не притрагивался к мужчине иначе как с гневом, тревогой или ради принуждения, вот и сейчас он безотчетно большим пальцем коснулся своего кольца с нежностью или даже с эротическим воспоминанием), совершенно не похожей на меня, то есть не боящейся заразы. Я представляла себе, как она целует его в губы, наверное, достает крошечный тюбик из корзинки со всевозможными кремами и смазывает болячку, приговаривая что-то успокоительное («Никто не заметит, я уверена»), и ободряюще сжимает его плечо. Может быть, у них одна болячка на двоих и они передают ее друг другу, как родители передают с рук на руки ребенка.

Когда я очнулась от этих видений, его машина уже скрылась из виду. Я посмотрела на врученную мне бумагу – предупреждение. «Ехать медленно, прибыть благополучно. Сержант М.» – было написано скорбным квадратным почерком наверху листа.

Я скоро добралась до Т-образного перекрестка, где, как подсказывал знак, нужно было свернуть налево, чтобы попасть в Глотку Дьявола. Другая дорога привела бы меня в прошлое, в тот заброшенный лагерь, где произошло столько неправильного и столько правильного.

Последний отрезок пути был самым красивым. Деревья склонялись над дорогой, как лакеи, подчиняясь ранней жаре. Блестящая густая листва заслоняла небо. Я слышала стрекот цикад, но он меня успокаивал. Я чувствовала себя заново родившейся на свет, когда ехала по этой дороге – в рай! В завершенную книгу! Всю жизнь я воображала себе тот момент, когда, уже не полагаясь на чужое великодушие, я обрету полную самостоятельность как писатель – смогу ссылаться на опубликованный роман (встреченный скромными, но благожелательными отзывами – я не простирала свои амбиции так далеко, чтобы встряхнуть весь мир), смогу преподавать где захочу, читать небольшие, но достойные лекции за небольшую, но достойную сумму денег. Все это казалось теперь близко – рукой подать.

Какое-то существо прыгнуло мне под колеса.

Я врезала по тормозам так сильно, что почувствовала, как машина протестующе содрогнулась, а еще – удар металла по плоти. В дождь или гололед я непременно погибла бы, врезавшись в ближайшее дерево. А так застыла посреди дороги.

Я поглядела в зеркало, страшась увидеть, что там лежит на дороге.

Ничего.

Я вышла из машины и заглянула под колеса. Мой взгляд наткнулся на черные безжизненные глаза кролика. Нижняя часть тела отсутствовала, была отрезана так ровно, словно бумажный лист разорвали надвое. Я обошла вокруг машины в поисках второй половины. Даже встала еще раз на колени и заглянула в лабиринт под днищем автомобиля. Ничего.

– Прости, – сказала я, обращаясь к пустым глазам крольчихи. – Ты заслуживала лучшего, чем вот это. Лучшего, чем я.

Я тяжело опустилась на водительское сиденье, одинаковые пятна грязи на штанинах джинсов – вся награда за труды. Отчаяние нахлынуло, словно приступ тошноты. Лишь бы это не было какое-то предвестие.

Впереди синяя табличка со стрелкой вправо – Глотка Дьявола. Без лишних слов.

Подвигаясь вдоль границы имения, я осознала, что во время пребывания здесь буду видеть лишь малую его часть. Сотни акров, по большей части не расчищенные. Когда-то Глотка Дьявола была курортом на берегу озера для нью-йоркских миллионеров, но владельцы перерасходовали бюджет, и в пору Великой депрессии их бизнес рухнул. Теперь имение принадлежало организации, которая предоставляла гранты и временный приют писателям и художникам, дабы те могли заниматься искусством. Резиденция, как я поняла по карте, прибывшей по почте вслед за приглашением, занимала южный угол прежнего курорта: кучка студий и главное здание, бывшее некогда шикарным отелем. Студии располагались у края озера: когда-то в них селились на лето самые богатые гости, праздно отдыхали в удушливой жаре.