–

Иногда, если я сижу очень тихо, я слышу, как она булькает внизу, под полом. Она спит в моей постели, когда я ухожу за продуктами, а когда я возвращаюсь и громко хлопаю дверью, шаги шлепают у меня над головой. Я знаю, она поблизости, но она никогда не попадается на глаза. Кладет приношения на журнальный столик – английские булавки, пробки от шампанского, леденцы, завернутые в целлофан с клубничным узором. Она роется в моем грязном белье и оставляет дорожку из носков и бюстгальтеров к открытому окну. Ящики, воздух – на всем следы обыска. Она поворачивает все банки супа наклейками вперед и вытирает с кухонной плитки созвездия пролитого и засохшего кофе. Запах ее духов липнет к белью. Она здесь, даже когда ее здесь нет.

Я увижу ее только один раз – после этого.

Я умру в день, когда мне исполнится семьдесят девять. Я проснусь рано, потому что за окном одна соседка громко обсуждает с другой свои розы и потому что Кэл должна приехать сегодня в гости вместе со своей дочерью, как приезжает ежегодно. И потому что я чуточку голодна, и потому что сильно давит в груди. Пока это давление будет усиливаться и стягиваться, я буду различать происходящее за окном: велосипедист трясется по бетонке, белая лиса пробирается сквозь кустарник, дальний рокот океана. Я подумаю: все так, как предсказывали мои сестры. Я подумаю: я тоскую о них, до сих пор. Я подумаю: вот сейчас я узнаю, стоило ли оно того. Боль будет непереносимой, а потом ее не станет, потом она ослабнет, и я почувствую себя лучше, чем когда-либо.

Такая будет тишина, прерываемая лишь тихим жужжанием медоносной пчелы, бьющейся о сетку окна, и скрипом паркета.

Руки поднимут меня с кровати – ее руки. Матерински-мягкие, словно тесто, словно мох. Я узнаю этот запах. Стыд и скорбь затопят меня.

Я посмотрю туда, где должны быть ее глаза. Я открою рот, чтобы задать вопрос, но пойму, что ответ уже дан: потому что она любила меня, когда я ее не любила, и когда я ее отвергла, она сделалась бессмертной. Она переживет меня на сотню миллионов лет и более того. Она переживет мою дочь, и дочь моей дочери, землю заполонят такие как она, их непостижимые формы и неведомые судьбы.

Она коснется моей щеки, как я однажды дотронулась до щеки Кэл – очень, очень давно – и в ее прикосновении не будет упрека. Я заплачу, когда она потащит меня прочь от меня, к двери, распахнутой в соленое утро. Я свернусь в ее теле, которое прежде было моим, но я была плохим жильцом, и ее забрали из-под моей опеки.

– Прости, – шепну я в нее, когда она поведет меня к двери.

– Прости, – повторю. – Я же не знала.

Через два месяца после того, как я получила подтверждение, что меня ждут в Глотке Дьявола, я поцеловала на прощание жену, выехала из города и направилась на восток, в сторону П-ских гор, где в детстве бывала в лагере герлскаутов.

Письмо лежало рядом на пассажирском сиденье, придавленное блокнотом. Толстая, почти как ткань, бумага не дрожала, как дрожала бы дешевая и легкая, лишь порой подергивалась от ветра, точно от судороги. Герб наверху был увенчан тисненым золотым листом и силуэтом сокола, выхватывающего из воды извивающееся рыбье тело.

«Уважаемая мс[14]. М.», – начиналось письмо.

«Уважаемая мс. М.», – бормотала я, гоня машину.

Пейзаж менялся. Вскоре я проехала пригороды, торговые центры, а там и полоски деревьев, и пологие холмы, затем вынырнула из туннеля, залитого желтоватым светом, и медленно, петляя, двинулась вверх. Эти горы были так близко, два с четвертью часа езды, но я редко видела их в последнее время.

Деревья отступили от обочины, и я проехала мимо надписи: «Добро пожаловать в Й.! Мы вам рады!» Город был запущенный, грязный, как многие старые города штата, выросшие в свое время на угле и стали. Я бы назвала дома вдоль главной проезжей улицы ветхими, но этот эпитет предполагает очарование, которого здешние дома были напрочь лишены. Над пустынным перекрестком висел светофор, а движения не было вовсе, если не считать кошку, метнувшуюся за мусорный бак.

Я остановилась на заправке с ценами на добрые восемьдесят центов выше средних по штату – я выясняла цены перед отъездом. Зашла в минимаркет заплатить за бензин и прихватила бутылку воды.

– Две по цене одной, – сказал угрюмый паренек за прилавком. Крепившийся к потолку крошечный телевизор показывал какую-то незнакомую мне передачу.

– Что? – спросила я.

– Можете взять еще одну бутылку бесплатно, – пояснил он. На его челюсти скопилось созвездие прыщей, эллипс, очертаниями похожий на туманность Андромеды. Каждый увенчан желтовато-зеленым куполом. Как он удерживается и не расковыривает их?

– Мне ни к чему вторая бутылка, – сказала я, выкладывая деньги на прилавок.

Он удивился, но купюры взял.

– На гору едете? – спросил он.

– Да, – ответила я, радуясь вопросу. – В Глотку Дьявола.

Пальцы его замерли на клавишах кассового аппарата, скрючились, словно от боли. Он потер челюсть и поднял на меня глаза с непроницаемым выражением; один прыщ вскрылся и выпустил на кожу гнойный хвост кометы.

Я хотела спросить его, бывал ли он на той стороне горы, но тут из телевизора над нами раздалась музыка. На экране молодая женщина в ночной рубашке стояла босиком среди деревьев. Она медленно разводила руки в стороны, хватаясь за воздух, и хлопала ими беспокойно, как оглушенная птица, только что врезавшаяся в стекло. Она открывала рот, словно звала на помощь, но потом беззвучно закрывала его и открывала снова, как человек, пытающийся на смертном ложе поведать свою тайну.

Камера скользнула за деревья, где группа девушек следила за тем, как эта злополучная молодая женщина делает один спотыкающийся шаг, затем другой. Одна из наблюдательниц, склонившись к уху соседки, шепнула: «На такое, я думаю, способен не каждый».

А потом ворвалась запись смеха, и парень тоже заржал, тыча пальцами в кнопки кассового аппарата.

– Что это? – испуганно шепнула я.

– Повтор, – буркнул он.

Монеты, которые он отдал мне, были влажны от пота. На улице я коснулась щеки и напугалась: слезы были горячи, как кровь.

Вскоре мой автомобиль, задрав нос, принялся карабкаться дальше в гору.

Подростком я была обязана каждую осень вместе с группой герлскаутов отправляться в лагерь на долгие выходные. Выезжали мы после уроков, в конце октября, и к тому времени, как добирались до этих гор, нас заливала чернильная тьма. На заднем сиденье минивэна миссис З. девочки затихали, дремали, так долго пробыв в дороге, исчерпав все темы для разговора задолго до того, как минивэн покидал обжитые места. После инцидента я всегда ездила на переднем сиденье. Это было хорошо, я предпочитала общество взрослых компании моих сверстниц.