Как, недоумевает Сандрина, разве Каролина – не Каролина Ланглуа? И опять возникает вопрос о статусе Каролины, пропавшей жены, предположительно погибшей, но нет, живой. Выходит, если ты воскресла из мертвых, то берешь себе девичью фамилию, так, что ли?

По гневной вене, которая вспухла и забилась у него на виске, видно, что он понял: Каролина – мать Матиаса; даже если она не узнала сына, все равно это признанный факт. И в любом случае придется оформлять развод, а при разводе всегда один теряет – другой приобретает, один выигрывает – другой проигрывает.

Вена колотится, как очумелая, и Сандрина знает, каких безумных усилий ему стоит ровным тоном ответить:

– Я понимаю, что вы хотите сказать, но думаю, мы с Каролиной сможем урегулировать все и прийти к договоренности, как только ее состояние стабилизируется. А пока, полагаю, нежелательно доверять моего сына женщине, которая сама себя не помнит. Не так ли? А, Каролина?

Каролина вздрагивает, как человек, которого резко разбудили. С тех пор, как она вернулась, он впервые обратился к ней напрямую и посмотрел в глаза. Или нет? Он называл ее раньше по имени? Сандрина никак не может вспомнить, но, кажется, не называл. Каролина – как немая, сегодня почти никто не слышал ее голоса; это можно понять – ей трудно разговаривать с бывшим мужем и Сандриной. Так может, она прекрасно помнит о паспортах и своих махинациях? Что она задумала, что означают эти ее змеиные повадки, это ее хладнокровие?

– Так ведь, Каролина? – Он повышает голос; звучит, будто он обращается к полоумной, и Каролина отвечает в точности, как Матиас, и эта точность настораживает.

Она говорит:

– Да, конечно. – И в ее ровной интонации ничего не чувствуется, ни капли неудовольствия или принуждения.

На лестнице слышится топот – малыш, он готов. Полицейская говорит:

– Отлично, они привезут его завтра. В котором часу? В три часа дня?

Три часа дня – это далеко не утро, эта сучка злоупотребляет терпением отца Матиаса, не знает меры, ведет себя, как хозяйка. Сандрину тошнит, она просит ее простить и бежит наверх, в туалет, думая только о том, чтобы удержаться от рвоты. Быстро заскакивает в ванную комнату, и ее выворачивает в раковину. Открывает кран, чтобы вода заглушила звуки. Она немного забрызгала пол, коврик и блузку, но ничего страшного. Выдавливает в рот каплю зубной пасты, надевает другую блузку – к счастью, у нее есть похожая и того же цвета, может, никто и не заметит разницы, – бросает коврик в бак для грязного белья, проходится губкой по полу и раковине, торопится и, когда промывает губку, слышит, как хлопает входная дверь. И тут же обливается холодным потом, ждет, что ее снова вырвет, но нет, позывы прошли.

Она подходит к окну спальни: там, на аллее, Каролина, ее родители, Матиас, полицейские и психотерапевт. Все уходят, и она остается с ним один на один.

Сандрина думает, что он ее позовет, но снизу не доносится ни звука. Она оглядывается, ищет глазами что-то, сама не зная что. Снова смотрит в окно, видит, как Каролина сажает Матиаса в детское кресло, как ее родители кладут рюкзак в багажник, пожимают руки полицейским. Они отъезжают. Полицейские разговаривают с психотерапевтом, которая уже сидит за рулем своего автомобиля, потом она тоже уезжает, а следом за ней и полицейские. Шум моторов постепенно стихает.

Как только установилась полная тишина, Сандрина слышит, как он идет. Нет, не идет – бежит. Ступеньки стонут под его ногами, сейчас он будет здесь, и ее охватывает дрожь. Она боится того, что сейчас будет, боится, зная, что совершила ошибку, отпустив Матиаса, боится того, что он сделает. У нее есть несколько секунд, чтобы найти хоть какой-нибудь выход, но в голове пусто – какая-то пылающая пустота, и когда он врывается в спальню с перекошенным от бешенства лицом, она не шевелится. Ему до нее всего три шага, и все, на что она способна, это считать, считать шаги, отделяющие ее от гибели: один, два, три – вот он, уже перед ней.

Он разевает пасть и орет:

– ДА КТО ТЫ ТАКАЯ? СУКА! ТЫ ЗА КОГО СЕБЯ ПРИНИМАЕШЬ? ЭТО МОЙ ДОМ, СЛЫШИШЬ, МОЙ, А ТЫ ДОЛЖНА ДЕРЖАТЬ СВОЙ ГРЯЗНЫЙ РОТ НА ЗАМКЕ!

Хватает ее за шею, и в жесте этом нет ни тени нежности.

С душераздирающей ясностью Сандрина сознает, что в нем никогда ее и не было, никогда, и этот жест означает не «я люблю тебя», а «ты моя».

Он сдавливает сильнее, и она начинает задыхаться, ей больно, но это не главное, она думает не о боли, а о воздухе – о воздухе, которого больше нет.

Он орет:

– С ЧЕГО ЭТО ТЫ ВЗЯЛАСЬ РЕШАТЬ, ГОВОРИТЬ ЗА МЕНЯ? ТЫ НИКТО, СЛЫШИШЬ, НИКТО. ТЫ ВСЕГО-НАВСЕГО ТОЛСТАЯ СУЧКА! ТВОЕ ДЕЛО ЗАТКНУТЬСЯ, ПОНЯЛА? ЗАТКНУТЬСЯ! ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО СКАЗАЛА, СУКА, БЛЯДЬ? ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО СКАЗАЛА?

Сандрина ничего не понимает, это ведь абсурд. Раньше он требовал объяснить, почему задержалась, почему ужин не готов, почему не присылала сообщения, но никогда, никогда не доходил до такой ярости, и она не знает, что сделать, что сказать, чего он хочет: чтобы она ответила или чтобы молчала? Что ей сделать, чтобы это прекратить? И в конце концов она шипит:

– По… помо…

Он слегка ослабляет хватку, и она шепчет:

– Помочь! Я хотела тебе помочь! Просто помочь! – Он еще немного разжимает пальцы, Сандрина прислоняется к стене и повторяет: – Я хотела тебе помочь, я… просто помочь. Они ведь потом заговорили о суде, об опеке, я просто хотела выручить тебя, они же сказали, что если ты… если мы не сделаем ничего для примирения, никаких шагов навстречу… я хотела тебе помочь.

Она сползает вниз по стене, у нее отнялись ноги, от ужаса она даже не плачет. Прижимает колени к груди – надо защитить живот, крошку. При мысли о крошке слезы наконец брызгают из ее глаз, из горла вырываются рыдания, и он, увидев, что она плачет, что ей очень горько, приседает, просит прощения, обнимает, целует, чуть ли не пьет ее слезы, и его поцелуи делаются солеными.

– Все, все, не плачь, – говорит ее муж. – Это они, эти две стервы. Эта сучка из полиции чуть ли не угрожала мне в моем собственном доме. Не плачь, я не хотел, сам не знаю, как вышел из себя. Но посуди сама, ты сделала это без спроса, я слышу и думаю: она с ними заодно. Но я