другие. Она украдкой заглядывает из кухни в гостиную – боится, что ее муж выйдет из себя, но нет, он спокоен, и Матиас как приклеенный сидит у него на колене.

Каролина и полицейская возвращаются с террасы, усаживаются на диван.

– Разумеется, я понимаю, – говорит муж, – что, как я уже заметил ранее, для всех нас главное – сделать так, чтобы все прошло наилучшим образом для Матиаса. – Он кладет руку между лопатками ребенка и добавляет для ясности: – Мой сын – вот главное.

В черных глазах Каролины ничего не отражается, и Сандрина опять в сотый раз повторяет про себя дурацкий речитатив: «Кто эта женщина, о чем она думает, чего она хочет, что значат эти застывшие позы и плавные, как у змеи, движения?» Каролина сидит на самом краешке дивана так прямо, словно готова немедленно встать и уйти; когда он гладит ребенка по спине, а потом кладет ладонь ему на шею, она мгновенно скрещивает руки на животе, чем еще больше подчеркивает свое сходство с пугливой ящерицей, которая колеблется, не зная, застыть на месте или спасаться бегством. Потом она говорит: да, конечно – и отводит глаза в сторону, не смотрит ему в лицо. Ящерица, думает Сандрина.

Когда она разливает по чашкам кофе, все ненадолго умолкают, а потом Анн-Мари легко и непринужденно, так, словно эта мысль только что ее осенила, спрашивает:

– А что, если Матиас сегодня переночует у нас?

Пальцы на шее Матиаса чуть сжимаются, отец придвигает ребенка к себе, хмыкает. Полицейская сидит на табуретке, которую притащили из кухни, чтобы всем хватило места; сидит и постукивает пальцами по колену – с вызовом, как кажется Сандрине. Она пытается не обращать внимания на этот стук и смотрит только на Анн-Мари и Патриса, но краем глаза видит движение пальцев; это нервирует, ей хочется, чтобы это прекратилось. Она чуть поворачивается на своей табуретке, чтобы полицейская исчезла из поля зрения, но все равно чувствует, что та не унимается, и неожиданно замечает, как участилось ее собственное дыхание.

Она сосредоточивается на вдохах и выдохах, в то время как все остальные ждут ответа от отца Матиаса.

И наконец тот говорит:

– Мой сын прилежный ученик, он много работает в школе. Выходные предназначены для отдыха в семье…

Анн-Мари тут же восклицает:

– Мы тоже его семья!

Сандрина никогда не видела ее такой враждебной. Он, как большую тяжелую куклу, пересаживает Матиаса с одного колена на другое и хмыкает.

Анн-Мари откашливается и говорит:

– Прошу прощения, я… это… в общем, я хочу сказать, что мы тоже очень любим Матиаса.

Сандрина в этом уверена, всем известно, что Анн-Мари и Патрис любят Матиаса; и все знали об этом еще до того, как они завели ради внука этого страшненького Пикассо. Любовь видна по тому, как они на него смотрят, им интересна вся его жизнь, они восхищаются своим дорогим Матиасом, восхищаются его рисунками с зубастыми птицами, тем, как он ест шоколадное мороженое и завязывает шнурки. Но у них нет на него никаких прав, это Сандрина тоже знает, ведь ее муж не раз говорил: «Если они хотят видеть Матиаса, то пусть приходят сюда, потому что все зависит от меня». Так и есть, все обеды, все развлечения, все ночи, которые Матиас проводит в доме бабушки и дедушки, требовали согласования. Как правило, переговоры вела Анн-Мари своим слегка плаксивым голоском, иногда звонил Патрис, который просто объявлял: «Мы хотели бы взять его на это воскресенье», и очень часто старики соглашаются прийти к ним, потому что так проще. Однако Сандрина знала, что Матиас обожал оставаться у них на ночь, так было и до появления этой смешной дворняжки, но мальчику такие визиты позволялись крайне редко. А теперь – два раза подряд, и это уже слишком. Именно так отец Матиаса и отвечает голосом спокойным и назидательным:

– Это слишком, Анн-Мари.

Полицейская вздрагивает, а психотерапевт прочищает горло и говорит:

– Разве не будет проще спросить самого Матиаса?

Сандрина думает: «Нет-нет, только не это!» Она, эта женщина, не понимает, что делает, Матиас здесь не командует, не он решает. Она не понимает, какой вред наносит ребенку. У его отца очень четкие представления о том, что дозволено решать ребенку: ничего. Все, кто живет в его доме, живут по его правилам, а эта психотерапевт, которая вмешивается и несет черт-те что, ставит Матиаса в безвыходное положение, потому что ответа на такой вопрос нет. Если он скажет, что хочет поехать к бабушке и дедушке, отец будет недоволен, а если скажет, что хочет остаться дома… Да нет, он не хочет оставаться здесь… как пить дать. Он хочет уйти со своей мамой, это же очевидно.

Сандрина не знает, как быть, а психотерапевт, сидя в кресле, улыбается, словно она гордится собой. Как же, как же ей в голову пришла замечательная идея. Дура, и ты тоже, ты тоже, сука, хочешь взорвать наш мир.

Сидя на коленях у отца, Матиас смотрит на Сандрину, и она, одна-единственная, понимает, что означает его взгляд. И говорит:

– Только на эту ночь, да? И привезите его обратно завтра утром, хорошо?

Она отрывает взгляд от Матиаса и смотрит на его отца. Это ошибка, она понимает, что ошиблась, что не должна была открывать рот.

Матиас говорит «да!», как угорь выскальзывает из отцовских лап и спрыгивает на пол. Сандрина думает, что он целиком прилепится к своей матери, но нет, он бежит к ней, Сандрине, и бросается ей на шею. Она не привыкла к таким порывам со стороны ребенка и даже не успевает обнять его в ответ.

– Спасибо! – кричит он и быстро бежит на второй этаж собирать вещи. В этот раз он не нуждается в подсказках.

Ступенька скрипит, ребенок исчезает за дверью своей комнаты, и психотерапевт говорит: «Прекрасно»; полицейская говорит: «Неплохое решение, господин Ланглуа»; а ее коллега добавляет: «Все признаки и случаи проявления доброй воли будут учтены в суде».

Ее муж в полном недоумении оборачивается к нему:

– В каком еще суде?

Полицейская с сияющим видом сообщает:

– О, мы посмотрим, как пойдут дела, но наверняка придется договариваться об опеке. Видите ли, родительские права есть не только у вас, но и у матери тоже. Госпожа Маркес, как и вы, имеет право видеть Матиаса.

Он говорит:

– Яне понимаю, на что тут может претендовать моя теща. – И говорит так, как будто Анн-Мари тут нет.

Полицейская тоном человека, чей день удался на славу, выплескивает новую порцию яда:

– Под госпожой Маркес я имею в виду не