…Пока я разбирался с концептуальными вопросами, раны мои заживали. Я снова стал чувствовать тело, а значит, и страх. С заоблачных интеллектуальных вершин пришлось опуститься на землю. Это все очень, конечно, хорошо, но делать-то что? Вцепившаяся в меня стальными зубками система отставать явно не собиралась. Закончится лечение, и меня снова отправят в камеру, к ворам. Еще одного удара об стену моя еле зажившая башка не выдержит. А даже если каким-то чудом не придется умирать, все равно меня скоро расстреляют как японского шпиона. «Ну, значит, умру, – думал я смиренно, – зато человеком. Мусю только очень жалко, родителей и ребенка неродившегося». Соглашаться я соглашался, но боялся все же сильно, знал, что преодолею этот страх, и все равно боялся. А знаешь, Витя, и страх, оказывается, вещь полезная, особенно когда ты его контролируешь, а не он тебя. От страха ли, или от того, что я не мог допустить, чтобы мир обошелся со мной столь паршиво, но я придумал выход. По моим расчетам, мне предстояло выдержать еще один раунд, а потом можно начинать переговоры с Системой. Еще как минимум раз предстояло войти в клетку с чертями и выйти из нее. Человеком выйти, а не сломленной скотиной.

Для увеличения шансов на благополучный исход я незаметно спер у медсестры ножницы, разломал их на две половинки и засунул под гипс на руке. Я твердо верил в свою звезду. Люди, Витя, верят и в более смешные вещи, чем сломанные ножницы.

Когда скользкими и темными коридорами меня вели из больнички в камеру, я был спокоен. Умру – так умру, зато в бою умру, как офицер, как человек. Умру, но не сдамся.

Войдя после больнички в знакомую камеру, я услышал тишину. Замерли расписные черти, застыли, в скульптуры превратились. Чистая готика, хоть в Нотр дам де Пари их перемещай. Оскаленные морды, химерические тела, похотливые позы. Страшно не было ничуть. Наоборот, нервы приятно подрагивали – вот оно, абсолютно чистое, беспримесное зло, сейчас разгуляюсь, покромсаю поганую плоть ножничками, отомщу, вымещу, выпущу из себя обиду на свою бездарно и глупо прожитую жизнь. И держитесь, гады, молитесь своим черным богам, пощады не будет!

По глупой дворовой привычке я ждал, пока на меня кто-нибудь набросится. Но они не нападали, застыли в нелепых позах и глядели на меня. И знаешь, Витька, мне показалось, со страхом глядели. Они очень ценили свою скотскую жизнь. «Умри ты сегодня, а я – завтра» было их девизом. Упыри, воры и негодяи – самые жизнелюбивые существа на свете. Но когда встретится им человек, ни в грош не ставящий ни свое, ни их мерзкое существование, они пугаются. Как неведомого морского гада обходят опасливо, священный трепет испытывают и ужас. Как так, за что его зацепить, чем напугать – чудище неземное, ядовитое? Неуязвим он. Сожрет нас и не подавится, и не моргнет холодными, бесчеловечными глазами.

Да, я забыл тебе сказать: подобный род чертей людьми как раз только себя и считает, остальных – либо слизью, либо чудищами. Я на их глазах башку себе разбил, пренебрег их главной и обожествляемой ценностью – жизнью, и они меня испугались.

Тем не менее установка от тюремного начальства им была дана недвусмысленная – гнобить и прессовать упрямого чекистика, пока окончательно не сломается.

– С возвращением вас, болезный, – осторожно проблеял знакомый мелкий бесенок, бывший у этой кодлы за главного оратора. – Может, помощь какая нужна? А то головка, гляжу, перевязана, и ручка в гипсе…

Я молчал. Бесенок ждал моей реакции. Не дождавшись, осмелел и продолжил уже более глумливым тоном:

– Ой, герой ты наш беспримерный, Николай Гастелло отважный, на таран пошел, черепушкой своей тюрьму разрушить попробовал. Молодец, уважаю, головку больную даже помассировать могу. Не надо? Слушай, а я вот подумал: вдруг ты не тюрьму разрушить хотел, а от общества нашего изысканного в могилку сбежать пытался? Вдруг ты нами побрезговал, а? Что скажешь?

Ничего не отвечая, я завел руки за спину. На ладошку упали разломанные ножницы. Чертям как будто скомандовали: отомри. Закопошились, осмелели…

– Молчишь… – возбуждаясь, почти запел бесенок. – Выходит, прав я – брезгуешь, нос воротишь. А кто ты такой, чтобы нос от нас воротить, тля?

Я переложил одну из половин ножниц в свободную руку и не проронил ни звука.

– Отвечай, – истерично завизжал бесенок. – Отвечай, когда тебя человек спрашивает!!!

Я по-прежнему молчал. Не получив ответа, бесенок осторожно приблизился, не дойдя двух шагов, издевательски изогнулся в куртуазном поклоне, выбросил в направлении стены, где еще виднелась моя кровь, свою клешню в наколках и елейным голоском продолжил:

– Так мы ж не звери, герой. Выход всегда есть. Вон, смотри, где выход. Давай смелее, мешать не будем. Давай, маленький…

Я сжал разломанные ножницы покрепче и не ответил ничего и не сделал, моя очередь замереть наступила.

– А-а-а, ссышь, когда страшно, – сладостно задрожал бесенок. – Играет-то очко! Вальс «На сопках Маньчжурии» играет… Но ничего, маленький, ты не бойся. Мы сейчас тебе очко поправим, ты у нас не вальсы играть, ты у нас Шурберта исполнять научишься… Вали его, братва! – скомандовал он, и черти, извиваясь, рыгая и хрюкая, поперли на меня.

…Ты, Витька, сейчас не понимаешь. Потом поймешь. Большую часть жизни людям приходится делать не то, что они хотят, и с ними делают не то, что им хотелось бы. Главное, всегда есть оправдания. Обстоятельства, условия, домочадцы – всегда есть что терять. Карьера, деньги, в крайних ситуациях – жизнь. И люди отступают, пятятся бесконечно, пока не спотыкаются о старость и не падают в гостеприимно распахнутую могилу. И только на краю могилы задают себе вопрос: «А чего я пятился, дурак? Дальше ведь уже ничего не будет, дальше ведь – все?» И с неизбывным ужасом отвечают: «Все…»

Мне повезло. Смешно так говорить, но я говорю: мне повезло. В двадцать три года я оказался в ситуации, когда отступать уже некуда. Я все для себя решил: моей целью было не жить, а умереть. И я освободился. Я высвободил зверя в себе, я выпустил его на волю и даже не сказал ему «фас». Зверь сам знал, что делать. Он кружился в смертельном завораживающем танце, он выбрасывал руки с разломанными частями ножниц в разные стороны, он изрыгал богохульства и проклятья, он воздавал выдрессировавшей его жизни должное. Вы заставили меня в 16 лет расстреливать безумных, оголодавших людей по питерским подворотням? На! Я заколол хорошего немецкого юношу в рукопашной? Теперь вас заколю. На! Солдатики русские, убитые мною под Сталинградом согласно знаменитому приказу «Ни шагу назад», простите меня, я отомщу за вас. На, на! Муся, родная, они разлучили нас, и будет тебе тяжело без поддержки. Смотри, любимая, я не спущу им этой гнусности. На! Твари подлые, коллеги мои бывшие, следователи, прижигавшие мне глаза папиросой, и особист, что слил меня в преисподнюю ради лишней звездочки на погоны, – думали, вам это с рук сойдет? Ни хрена. На, на, на, на! Получайте! Захлебнитесь кровью, умрите, как и я умру. Но слизью умрите, хлюпающими разорванными животами, кишками вонючими, скуля и умоляя о пощаде. Умрите, сдохните, исчезните, харкайте, изойдите на дерьмо, войте, хлюпайте, булькайте, рвитесь и раскалывайтесь на части. О, какая волшебная музыка! О, какое высокое наслаждение! Разжимается пружина, и все, что копилось долгие годы, хлещет из меня на трусливо разбегающихся чертей. Хлещет, смешивается с их и моей кровью. Я генерал красной армии, лейкоциты – мои солдаты, мы затопим их, задавим моей отравленной, ими отравленной кровью. Что, не ждали ответочки? А вот получайте, есть на свете справедливость, есть Божий суд – я сегодня за него!