Карлик берет ноутбук и вопросительно смотрит на генерала. Тот кивает, и ноутбук в раскрытом виде обрушивается мне на голову, больно зажимая уши. Шапочка такая получается, треуголка. А сверху сидит забравшийся на нее умнейший человечек маленького роста, из Конторы. Пока я думаю, как бы стряхнуть его поаккуратней, подбегают двое из ларца, заламывают руки и впечатывают меня мордой в стол. Карлик все еще продолжает сидеть у меня на голове и с неожиданной силой сжимает ноги. Ушам становится нестерпимо больно, они даже не могут выполнять свою основную функцию – слушать. Откуда-то очень издалека доносится приглушенный голос Железного Шурика:

– Ты никто, никто, слышишь меня? И звать тебя никак! Все отдашь и вымаливать еще будешь разрешение сдохнуть. Ты понял меня? Понял, понял?!

– Понял, понял, – в нос, как слоник из мультика «38 попугаев», гундосю я. – Понял все, отпустите только.

Внезапно я получаю свободу – двое из ларца стремительно удаляются на свое место. В руках у них ликующий карлик, а у него в руках удивительным образом не сломанный, все еще работающий ноутбук. «Специально его укрепили, чтобы и для пыток сгодился», – догадываюсь я.

– Может быть, кофе вам заказать, Виктор? – как ни в чем не бывало спрашивает Железный Шурик.

– Спасибо, лучше водки, – отвечаю вежливо.

– Водки. Стакан. По-русски! – кричит генерал в пространство и уже тихо, обращаясь ко мне, произносит: – Значит, так… Деньги отдашь, но это не главное…

– Нет у меня столько, у вас же в справке написано, сами знаете.

– Ну, продашь, что сумеешь, а остальное перепишешь на наших людей. Это техника, это не главное…

– У меня нет ничего, я ничем не владею. У меня жена и мама богатые. Сам я так – сбоку припеку.

– Опять ваньку валяешь? Мало тебе? – устало говорит генерал. – Неужели ты думаешь, что мы просто так тебя кошмарим, не подготовившись? Билал, подойди сюда, покажи ордер товарищу.

Наступило время выхода карикатурного голливудского террориста. Он исполняет номер старательно, хищно улыбается, блестя золотой фиксой, встает в полный рост, поправляет заткнутый за пояс «стечкин» и идет к нам. «Как же все дешево и неталантливо, – думаю я. – Самодеятельный народный театр имени киностудии Довженко». Тем временем Билал доходит до стола и протягивает мне какую-то бумажку с синей печатью.

– Он не очень по-русски говорит, – объясняет генерал, – но понимает хорошо, поэтому я переведу. Это Билал, ответственный сотрудник следственного комитета одной из кавказских республик. Он предъявил тебе ордер о принудительном приводе на допрос в столицу этой очень спокойной и мирной республики по делу о финансировании ваххабитского подполья в две тысячи четвертом году. Ты же тогда в банке у нас трудился, вот и поспособствовал, так сказать. Я правильно все перевел?

– Да я твой мама нах, твой папа нах, Аллах акбар, Аллах! – нечленораздельно рычит брутальный террорист мне в лицо.

– Значит, правильно, – по традиции страшно улыбаясь одними губами, кивает Железный Шурик.

– Ну и что? – флегматично спрашиваю я. – Поехали, прокатимся. У вас же в бумажке написано, что у меня экзистенциальный кризис на почве «забыл чего». Мне по барабану. Жизнь – дерьмо, в этом вы правы. Так почему ее не закончить таким образом? Вяжите! Поедем. От перемещения на Кавказ собственности у меня не прибавится. Ничего я не могу на вас переписать, потому что нет у меня ничего…

– Оформляй! – быстро говорит генерал Билалу, и тот ловко защелкивает на мне наручники. Одним рывком за шиворот поднимает с кресла и тащит к выходу. «Значит, вот так… – думаю я вяло. – Значит, такая судьба… Пожил, и хватит».

Уже у выхода я слышу, как Железный Шурик отдает последние инструкции своим сотрудникам:

– Летите дневным рейсом. Из аэропорта – пулей в управление! И по обычной программе. Ну, там бутылки в задний проход и все такое… Мне плевать – признается или нет. Это не важно. Главное – чтобы фотки к семи часам были у меня на почте. Лучше видео. А ты, Валентин Михайлович, пригласи его жену и мать в полвосьмого сюда. И нотариуса напряги, чтобы был неподалеку…

Страшный смысл его слов медленно доходит до меня сквозь облепившие организм сонливость и отупение.

– Нет, нет, – кричу я, вырываясь из рук Билала и подбегая к генеральскому креслу, – не надо, это бесполезно, они не отдадут, я им инструкции оставил! Не надо, пожалуйста, это бессмысленно… – Я спотыкаюсь, лечу и падаю головой к ногам Железного Шурика. Он ловит меня, гладит ласково маленькой ручкой по волосам и говорит тонким, певучим, как у Зыкиной, голосом:

– Отдадут, Витя, они все отдадут, ведь они любят тебя, дурака.

Занавес. Карнавал закончился, и вместе с ним закончился отважный супермен Витя, мужественно противостоящий кровавой гэбне. Они сломали меня. Падая к ногам Железного Шурика, я разбился на тысячи осколков. Не собрать. В голове звонко и пусто. Одна мысль гулким эхом там мечется: «Они любят меня, любят меня. Любят меня они». Самовлюбленный, горделивый болван! Я учел все, кроме любви. А ведь я знаю, что это такое. Любовь – это слабость, уязвимое место, мягкий и нежный кусочек души, за который можно поймать почти любого человека, и сжимать его, выкручивать, чтобы взвыл от боли. Жесткая мать-эгоистка, не терпящая меня жена, но они любят меня, дурака. Я забыл об этом, упивался обидами, смаковал свое одиночество. А твари помнили, они исследовали вопрос и пришли к выводу – любят. И сломали меня. Как больно. Я тоже люблю, и больно так… Без куска хлеба Аньку я оставил, без сына – маму – только с болью одной. Не представляю, что с ними будет, если они увидят фотографии. Отдадут все сразу, это понятно. Но выживут ли? Не умрут ли от боли, которую я из-за своего глупого позерства и необъятной жадности им причинил?

От бессилия и непоправимости произошедшего мне хочется плакать. И я плачу.

– Ну, ну, Витя. Ты что? Не надо, – продолжает теребить мои волосы генерал. – Вот все вы такие – сначала сверхчеловеки, а надавишь на вас слегка – тут маменькины сыночки и вылезают, сопливые. Ты не обижайся, работа у нас такая – вас, дураков, воспитывать. Для вашего же блага, между прочим. Ну все, успокоился, пришел в себя, и будем говорить. Смотри, вот и водочки уже принесли, стакан. Будем говорить, да? Готов?

Я встаю с пола на карачки, мычу, всхлипываю и трясу головой: «Да, да, готов…»

Меня усаживают в кресло, расстегивают наручники, а я никак не могу упокоиться – стучу зубами, всхлипываю, позорно пускаю сопли.

Умнейший и благороднейший карлик Валентин берет стакан водки и насильно вливает в меня половину. Вторую половину я допиваю сам, вырвав стакан из его крошечных ручек. Успокаиваюсь, перестаю стучать зубами и говорю:

– Я отдам! Я все отдам, только выслушайте меня. Это же немного – выслушать за то, что я все отдам.

– Говори, конечно, Витек, мы не звери.

И я рассказываю этим добрым, но строгим людям всю свою жизнь. Даже про Патриаршие пруды и бабочек со стальными крыльями, даже про Аньку, которой со мной душно… Я рассказываю им все, я исповедуюсь перед ними. Я прошу прощения и говорю, что, в сущности, не виноват. Не хотел никого кидать, это Собянин переводы запретил. Но я, конечно, все возмещу, потому что не в свое дело полез, не в свои игры играть стал. Гусеница, гусеница я… Простите меня, пожалуйста, пожалейте, не наказывайте строго…